В двух шагах от рая - Михаил Евстафьев Страница 90

Машины двигались медленно, бампер в бампер, перегревались, ломались, сигналили. На разделительной полосе лежала черная лохматая дворняжка. Лапы у нее были перебиты, сочилась кровь, она лежала на боку и лизала раны.

…это страшно: лежать вот так и знать, что муки твои нескончаемы,

что помощи ждать неоткуда…

– Закурить есть? – попросил Олег таксиста, извинился: – Куда-то свои подевал.

…боец из третьей роты кричал, не от боли кричал, уже

промедол вкололи ему, от страха кричал, от страха, что оставят его…

а этот пес молчит, он еще долго будет мучиться, он будет покорно

ждать смерти, а я не могу так, я не хочу провести остаток жизни в

мучениях! и капитан Уральцев не хотел жить в страданиях, не хотел

терпеть то, что определила ему судьба, он восстал против судьбы!..

…разве можно просто подойти и добить собаку? а что подумают

люди со стороны, если я сейчас выйду из машины и добью ее, чтобы

не мучилось животное? мы то и дело задаемся вопросом – как это

будет выглядеть со стороны?.. и от этого никогда ничего вовремя не

делаем, не решаемся сделать… а афганцы совсем другие люди… они

проще… для них смерть – понятие естественное… когда мы на дороге

остановились, корова подраненная там была, афганец подошел к ней

и перерезал горло, кровь пустил… не раздумывая, и ни на кого не

оборачиваясь…

Зажегся зеленый свет. Они поехали дальше. Чья-то боль, и чья-то смерть, и чьи-то мучения остались позади.

…и вновь я ничем не смог помочь… ни Панасюку, ни Мышковскому…

ни той бедной женщине, ни даже этому псу… все как будто остается

позади, но на самом деле, все всегда остается с тобой… все

увиденное и все пережитое… если бы можно было выборочно

вычистить память!..

Отмахав почти сотню километров на такси, они въехали в небольшой курортный городок на побережье. Та же комната, тот же вид из окна, море.

– Надолго? – спросила хозяйка. Она вспомнила его.

– На две недели. Возьмите, вот…

– После, после заплатишь.

Погрузившись в тоску свою, Шарагин пил все дни напролет.

…что в санатории пить с офицерьем, что одному… лучше одному…

А когда не пил, то спал. Сердце, выжженное Афганом, непонятое никем, обиженное на весь мир, и одинокое от этого, ныло.

Он напивался до беспамятства. По утрам замечал то синяки на ногах и теле, то обнаруживал, что порезал руку. И ничего не помнил из событий вчерашнего дня. Мучила обида: на вооруженные силы, на страну, на Лену, на весь мир, который наплевал на него и отвернулся.

…почему Лена так напряженно себя ведет в постели? может быть, у

нее кто-то был? или я ее не устраиваю как мужчина? а кто у нее мог

быть?.. снова тот ракетчик? она совсем не такая, как раньше…

Как же все в жизни сложно! Служба, семейные дела, да все подряд… Неправда, что война позади. Здесь, в Союзе, тоже была война, своеобразная, без крови, война на бытовом уровне. Получить любую бумажку, пробить даже мелочь бытовую, невозможно без штурма, и натиска, без столкновения с бюрократическими загвоздками.

И Шарагин вел боевые действия местного масштаба, то занимая круговую оборону, то с криком «ура» бросаясь в атаку и закрывая грудью амбразуру. Кому-то из циничных бюрократов и вовсе не повезло – двинул по чайнику. Не сдержался. Сошло, правда. И – одержал маленькую победу. Значит, сумел вправить зажравшемуся бюрократу мозги, осадить гонор, значит, совесть заговорила, значит, спас в нем человека, значит, еще не все потеряно.

…только так! всех перевоспитывать! развелось тварей!.. штабных крыс!..

Афган ушел, безвозвратно, канул в прошлое, вышвырнул его вон, песчинкой покрутив резкими порывами ветра, а человечку и того достаточно, чтобы хрустнуло внутри, обломилось, уничтожительно расправился Афган, не пощадил, наказал…

…за что? за что? за что?..

А если он не желает расставаться? Если не согласен? И как это возможно, коли не обойтись ему больше без войны, коли растерял он все?

…только там служить! пока идет война, покоя не будет… тянет, манит,

теребит душу…

Там – родной полк стоит! И всех он знает! И духов изучил, и воюет лучше многих!

…ранение? засада? бывает!.. на то и война!..

Все остались – там! Там, наряду с редкими глупостями, и трусостью,

…и такое бывает, что скрывать?..

живут боевая дружба,

…э-э-х! разве это объяснишь словами… это только в песни

передать…

и долг, и теплота, и единение небывалое, нигде и никогда неповторимое.

…там, все там осталось…

…она никогда не будет знать, и не поймет, кто я был на самом деле…

она принимает меня за другого человека, за того, кем я некогда был,

давно… ей было бы покойней, если бы она не разгадывала, что я есть

теперь, в кого превратился… ей меня не понять… лучше я останусь

для нее таким, каким был раньше… пусть она вспоминает меня

молодым, здоровым, и ничего не знает о ранении, о войне, о том, что

бывает с людьми на войне, чтобы отголоски войны не омрачали ее

существование, ибо только прошедший войну и познавший ужас

творящийся на войне может понять другого, и может догадаться,

отчего там люди бывают счастливы, и почему вновь и вновь бегут

обратно, в мир войны, хотя бы в мыслях…

Как он может переваливать часть груза на ее плечи? И делиться гнетущей тяжестью. Разве не достойна она лучшей участи? Пусть же обрушится страшной новостью известие о его гибели, пусть на том все и закончится, отплачится, и забудется, и останется, как плохой сон, перетерпится, переживется, уйдет в прошлое, и жизнь постепенно выправится,

Ныло сердце, ныла душа.

Надеялся он вылечить душу алкоголем. Ведь получилось же у прапорщика Пашкова, вытравил он из себя трехлитровой банкой спирта заразу афганскую, а позднее остатки несчастной любви!