В двух шагах от рая - Михаил Евстафьев Страница 70

…всю страну превратили в ГУЛАГ, застращали…

– В наше время так не застращаешь.

– Правильно. В принципе, и после Отечественной назревали перемены. После смерти Сталина ведь развенчали культ личности! Потом хрущевская оттепель наступила.

– И все снова заглохло. Испугались?

– Испугались не внизу, а наверху. Испугались потерять власть. Почувствовали, как запросто она ускользнет, позволь только народу расслабиться. Настало время обкомовских секретарей. Один кукурузой бредил, ботинком размахивал…

– Как ботинком размахивал? – усмехнулся Шарагин.

– Ну, в ООН. Снял ботинок и стал им размахивать. Я вам, говорит, покажу Кузькину мать!

– Серьезно? Я не знал.

– Было-было… Другой звездочки себе на грудь вешал. Всего достигли! Успокоились! Развитой социализм построили! И не заметили, как стали буксовать.

– Вас послушать, нами одни дураки управляли.

– А что, не так что ли?

– Как же мы тогда столько всего добились?

– Чего добились?

– Сверхдержавой стали! Промышленность какую создали! Первый спутник – наш, первый человека в космосе – советский! Да массу всего.

– «Волга» – не машина, колбаса – не еда, – майор прикурил новую сигарету, сгоревшую спичку убрал обратно в коробок. – Спутник… космонавт… Это все исключение из правил. Я про другое сейчас. Вот ты знаешь, куда идет наша страна?

– В каком смысле?

– В прямом.

– Вперед идем.

– Я серьезно.

– Геннадий Семенович, но ведь наша страна столько пережила! – не сдавался Шарагин.

Перечил он майору, потому что, наверное, угадывал – кто-то должен отстаивать страну, кто-то должен заступаться за державу, нельзя перечеркивать все только потому, что перегибы были.

…а перегиб по-русски – это не просто перегиб, это – надлом…

И нынче, видел он ясно, если так рассуждать,

…придем к очередному надлому…

– Ошибки были, естественно. Но каждый раз мы выправлялись, находили правильный путь. Да, при Брежневе затормозились. Но не надолго… Я верю в Горбачева, – признался Шарагин.

– И я верю. Он руководитель новой формации. Понимает, что мы засиделись, закисли, что нужен новый импульс, чтобы встряхнуть страну! Двинуть вперед! Растолкать, обновить…

– Точно.

– Точно-то точно, но пока еще перестраивать и перестраивать! До полного обновления еще ой как далеко! Разве при третьем человеке мы б с тобой на такие темы говорили?

– Слава Богу, сталинская эпоха закончилась. Горбачев такого не допустит.

– Откуда ты знаешь? – испытующе посмотрел на Шарагина майор.

– В наши дни сталинский террор невозможен.

– Соображаешь. И все-таки особые отделы никто не отменял… Но и Горбачева, между прочим, идеализировать не надо. Кто его знает, куда повернет! Вдруг тоже спохватятся и гайки начнут закручивать. Тогда сразу конец перестройке. Горбачев, тоже мне, у власти без году неделя, а дров уже успел наломать. Начал не с того. Во-первых, нельзя одновременно ускоряться и перестраиваться. Чепуха получается. Во-вторых, сколько виноградников из-за него повырубили?! Черт его дернул этот сухой закон вводить. В России – сухой закон?! Даже когда христианство принимали, и то выясняли, какая религия разрешает, а какая не разрешает вино пить. А он сразу раз – и запретил русскому человеку гулять и веселиться.

– Согласен. Глупо.

– Глупо, – повторил майор. – Не самое лучшее начало.

– С кем не бывает? На ошибках учатся.

– Эпоха великих вождей закончилось, Олег. Великие правители рождаются один раз в столетие. И вряд ли в этом веке, если и народился такой человек, придет он к власти в России. Потому-то я и говорю, что афганская война сыграет важную роль в перерождении Советского Союза. Никто не сможет остановить то, что надвигается. Горбачев, судя по всему, мягкий человек. Он начал реформы, но они могут его же и потопить.

– Каким образом?

– Сегодня мы ругаем брежневскую эпоху, потому что нам разрешили ее ругать, потому что он больше не у власти.

– Это у нас всегда так было.

– А завтра начнем над Горбачевым смеяться. Только что вон подсмеивались, что он сухой закон пытался навязать. И если не пресекут это, то значит у власти нет больше власти, значит, рычаги не действует, команд не слушаются. Если мы всех руководителей будем считать недостойными, и ничего не будем бояться, и уступим природному бунтарскому духу, наступит анархия… Все может измениться, Олег. Страна может так измениться, что ты ее и не узнаешь через несколько лет. Вот только хорошо это или плохо?

– Я что-то не пойму, Геннадий Семенович, вы за перестройку или против? Вы оптимист или пессимист?

– Пессимист – это хорошо информированный оптимист.

– Здорово сказано, – хмыкнул Олег.

– Как любой русский человек, я долго верил в сказки. В коммунистическое далеко. Коммунизм – утопия. И не больше того…

Что-то недоговаривал майор Чертков. Или давал Шарагину возможность додуматься самому? Какой-то вовсе не офицерский проглядывал в майоре охват, шире, круче брал он, чем любой иной встречавшийся ранее Шарагину образованный, анализирующий человек, и поражали при том спокойствие, с которым произносилось все, будто перекипело в нем самом, либо отговорил себя он расстраиваться.

…ведь не в книжках он все это вычитал… не продают у нас таких

книжек… сам дошел… докопался… допонял…

… но что же тогда получается, товарищ майор? выходит, что на

деле самые священные понятия, с которыми мы выросли –

революция, Советский Союз – ценности мнимые? что это всего лишь

выдуманные кем-то громкие слова, деревянные, ничего незначащие

божки, и мы покорно поклоняемся им, как темные язычники?..

…нельзя же так! великая страна, а мы ругаем ее! смешиваем с

грязью… в который уж раз все повторяется! во что же верить, если

мы все время торопимся отречься?!!

Мучительно-болезненый процесс происходил в сознании Шарагина. Видимо, до обещанных перемен в Союзе что-то сначала должно было переломиться в душе человеческой, в сердце. Рушилось. Постепенно, но рушилось.

Если честно, ведь и у самого Шарагина уже ни раз теснились мысли, схожие с высказываемыми майором суждениями (или ему только так казалось теперь?), но официальная пропаганда твердила обратное, и спорить с ней открыто Шарагин никогда бы не додумался; не бунтарем он был по натуре своей, философом отчасти, но не бунтарем, потому как на первом плане для него стояли с детских лет усвоенные незыблемые ценности социалистической родины, и подкапывать под них означало бы в очень скором времени потерять их вовсе.