Сто первый - Вячеслав Немышев Страница 7

Долго полз Иван по снежной грязи.

Давил на шею автомат. Мешался и сваливался все время в сторону в бок рюкзак с добротными натовскими берцами и головою стрелка.

Скатился Иван в свой окоп в глинистую грязь.

Он сидел, прислонившись спиной к холодной земляной стенке окопа. Его трогали за плечи, трясли, совали под нос фляжки, чиркали зажигалками. Он ничего не слышал и не видел, — он снова оглох, как тогда, в первом своем смертельном бою. Он был не пьян. Но он впервые в жизни ощутил себя мертвецки пьяным — так, что все понимал и думал беспрерывно, но сделай он шаг — и рухнет лицом в жижу под ногами, и не встанет, захлебнется в этой вонючей слизи.

Ивану выдали новое «хэбэ» и бушлат. Старшина ворчать стал: чего это солдату такое исключение — только ж меняли, три дня как? Данилин сказал, что по личному приказанию командира батальона.

Солдаты катали голову по крышке снарядного ящика. Савва, друг Бучин, веселый узкоглазый калмык говорит:

— Слышь, братан, дай я ухо отрежу? Нож тебе подарю, — он вертел перед Иваном трофейным клинком с кровостоком, кричал: — Буча пацан. Пацан сказал, пацан сделал. Это этот, да… лыжник, финн?

— Иди ты, Савва, со своим ножом, — беззлобно посылал его Иван. — Прибалт это, дурья твоя башка, биатлонист.

— Э, брат, ты у него нашел деньги, да? Им, говорят, за нас платят долларами? Делись, да, — гогочет Савва.

— Ботинки я снял с него. Вон стоят. Добрые ботинки. Режь ухо, мне не жалко. Ботинки на память себе возьму.

Они стояли на позициях еще три недели. Потери были, но незначительные. Скоро войска взяли Аргун. В газетах писали, что война не надолго: боевиков придавили на всех направлениях, и они хотят замиряться. Иван плохо разбирался в политике.

К весне Ивана сняли с передовой и отправили дослуживать в родную часть.

Перед отправкой позвал Ивана взводный Данилин. Иван вдруг заметил, что глаза у старлея голубые, голубые — небесного цвета — такие бывают у детей.

— Ты вот что, Знамов… — Данилин будто собирался с мыслями. — Представить тебя решено к ордену, — и вдруг совсем не по-военному, не по-уставному, просто, как друг и товарищ фронтовой, сказал: — Ты только помни, Буча, всегда помни: озвереешь, не сможешь жить среди нормальных людей. Оставайся человеком даже на войне…

Старший лейтенант Данилин погиб за две недели до Ивановой демобилизации.

Когда ехал Иван на дембель про Данилина не думал и о словах его не вспоминал. Мечтал о бане — как затопит отец. Как на пасеку они с соседями Болотниковыми поедут, раков на Дон ловить. Вообще, о новой жизни думал.

А старое?

Что ж, отпустит потихоньку: молодой он — чего ему?

…

В Волгоградскую степь весна приходит в конце марта.

В апреле уже рдеют на пологих курганах тюльпаны; птица степная щебечет, а которые с ветром вернулись из чужих краев, бродят по черной маслянистой пахоте, привыкают к запаху родной земли.

Двор Знамовых в Степном не хуже других: дом еще советской постройки белого кирпича на две семьи; палисадник с теплицами, георгины у крыльца.

Года два как поставил отец Знамов баню. Ивана в армию проводили и начали тогда строиться. Соседи Болотниковы, что жили с ними через стенку, помогали. Отец их, да старший Игорь выпивали крепко. Иванов отец этого дела не любил, но терпел. Как всякие добрые соседи привыкли Знамовы и Болотниковы друг к другу. Так — в согласии и ссорах жили уже много лет. С младшим Витькой соседским, тридцатилетним хитрющим, но трудолюбивым детиной, да со своим кадыкастым Жоркой, пятнадцатилетним подростком, и построили за неделю.

Писала мать Ивану, упоминала про баню.

Иван всю дорогу чесался от нетерпения, мечтал, как приедет, раскинется на горячей полке и задохнется от березового духа…

Как вернулся Иван домой, стали его расспрашивать про войну.

Иван герой!

С материной работы приходили женщины, с отцовой мужики-механизаторы. Подопьет народ и к Ивану — расскажи, что ж там на самом деле было? По телевизору одно говорят, в газетах другое пишут. В городе, передавали по местным новостям: хоронили какого-то мальчишку-солдатика совсем молоденького, а перед гробом несли фуражку его и медальку на подушечке. Мать гостям подливает — ну, чего к парню пристаете? Сама слезу смахивает, чтоб Иван не видел.

Вышли с мужиками курить.

По небу — облака. Так плывут, будто в ряд выстроились, шеренгами стройными, колоннами.

Ветер задул — вууу, вуууу…

Облака высоко. Их ветер гулящий степной не достанет. Там в выси свои потоки — восходящие.

С мужиками понятней объясняться. Женщины они что ж — сразу печалиться, плакать. Мужики по-деловому выспрашивают — все служивые в прошлом — про тактику, вооружение современное.

Хмельно Ивану — хорошо.

Но будто тяжесть какая внутри у него появилась, даже рукой провел по груди, словно хотел проверить, не забыл ли он снять бронежилет. Одно время таскали «броники» и днем, и ночью, — так привык, что, когда скинул на первую после боев помывку, чуть не взлетел, такая легкость ощутилась. Теперь же, наоборот, тянет и тянет.

Иван стал рассказывать.

Хотел — как вспоминалось всегда, но вдруг запутался. По-новой начал, снова не в ту сторону. То про окоп с водой по колено, то вдруг рассказал, как наст хрустящий пробовал кирзачом и радовался, что по ледяному будет легче ползти, чем по грязи.

Послушали мужики, покурили и дальше за стол. Песни, как водится, запели.

Мать вышла к нему, смотрит на сына — сказала б ласковое, а не может. Иван чувствует ее взгляд, понимает — хочет она оградить его, уберечь от расспросов, да пьяных разговоров. Только, что ни скажи, Ивану все в грудь, в грудь отдает. Мать-то знает, молчит поэтому. Постояла и пошла в дом.

— Не застудись сынок, после бани ведь… к вечеру свежо тянет.

— Щас, мам, приду.

Долго сидели мужики, пока все не спели.

В конце, когда расходились, плясать народ пошел, и кто-то уже на улице звонким хулиганистым голосом выдал:

— «А у миленка у мово, а рубаха пестрая.

А ничаго, шо пестрая, была бы шишка вострая».

Дальше, как с цепи… по всему селу. Так оно и жить веселее, когда с матерком да пошлятинкой.

Долго Иван ворочался — все заснуть не мог.

Терзала его ночь.

Уснул, и снилось ему всякое — с трататаканьем, с голосами и свистом — суматоха, шум-переполох, одним словом.

За первый месяц после «дембеля» Иван «наел сала», как старший Болотников выражался, раздобрел, округлился в плечах. Попьянствовал пару дней — надоело. Стал с отцом копаться в делах, хозяйстве: руки мозолями ободрал — заросло, зарубцевалось быстро.