Последний штрафбат Гитлера. Гибель богов - Генрих Эрлих Страница 65

Это была Вальпургиева ночь. Бесы наверху, от первого этажа до лысого купола, громко праздновали победу, а у них в подвале кричали лишь раненые, они тянули вверх окровавленные руки или вдруг вскакивали с нар, перебинтованные с головы до ног, они походили на мертвецов, восстающих из могил. Что-то реяло над ними, давя невыносимой тяжестью, что-то носилось в воздухе, отнимая последние силы, наполняя сердца отчаянием и скорбью.

Сама смерть потеряла всякое значение. Они равнодушно перечисляли фамилии погибших, и Фрике заносил их в батальонный гроссбух по разделу «расходы». Сегодня они, а завтра мы, вот и вся разница, несущественная разница. Они все стояли в одной бесконечной очереди к контрольно-пропускному пункту на тот свет, просто одни успели пройти, а другие уткнулись в табличку «перерыв».

Определить погибших было легко, достаточно было оглянуться. Все отсутствующие были погибшими. После такого боя не остается раненых и попавших в плен. Все присутствующие считались живыми, хотя многие лежали и сидели окостенев, с безжизненными взглядами, шевелились лишь их пальцы, ощупывавшие невидимое оружие. Первые в очереди, они находились на грани между жизнью и смертью, между явью и сном, они уже не отдавали себе отчет в том, что происходит вокруг и на каком свете они находятся.

Раны не принимались в расчет, о них на какое-то время забыли даже сами раненые. Граматке, потерявший много крови из-за разорванной на бедре артерии, думал лишь о страшных азиатских харях. Они хотели добить меня, повторял он беспрестанно.

— Хорошая рана для боевого крещения, — сказал Фрике, бросив быстрый взгляд на обнаженную грудь Дитера, — достойная.

— Хорошая рана, — сказала фрау Лебовски, — чистая. — И принялась накладывать повязку.

— Руки болят и спать хочется, — сказал сам Дитер виноватым голосом.

Брейтгаупт смазывал какой-то мазью левое предплечье, там была огромная ссадина от плеча до самого локтя, как будто Брейтгаупта голым протащили по асфальту.

— Где это тебя угораздило, Ганс? — спросил Красавчик.

Брейтгаупт только плечами пожал в ответ: не заметил, царапина.

Юрген сидел, уронив голову на грудь. По-прежнему что-то сжимало сердце. Предчувствие не оправдалось, но это не принесло облегчения, наоборот, породило еще большую тревожность. Раздалось бульканье, в нос ударил резкий запас шнапса, Гартнер протянул кружку. То, что надо! Юрген выпил шнапс как воду, большими глотками и не отрываясь, полную кружку. Шнапса у них было хоть залейся, ведь это был склад. Здесь было все, кроме свежих солдат. И выхода…

Сердце немного отпустило, и оно, отвлекшись от собственных проблем, вновь погнало кровь по жилам.

— Отдыхайте, солдаты, на рассвете мы предпримем контратаку, мы должны выбить русских, — сказал подполковник Фрике. Он жестом приказал Гартнеру: повторите!

— У нас нет другого выхода, — сказал Вортенберг.

— Как вы определите время рассвета в подвале, герр подполковник? — спросил Красавчик. Это была шутка. Они понемногу оживали.

Выход… Выход есть всегда. Не бывает такого, чтобы не было выхода. Юрген поднялся, взял фонарь, двинулся к дверям.

— Вольф еще не набегался, — сказал Фрике. Он сказал «вольф» как «волк», без всякой насмешки.

Юрген шел по длинным коридорам, заглядывая во все попадавшиеся по пути ответвления, колена и тупики, освещая стены и двери. Две из них претендовали на роль входа в тоннель, ведущий во внешний мир. Они были широкими, бронированными, с мощными запорами. Их не смог бы открыть даже Клинк, тут нужен был медвежатник, а не домушник. Или несколько бронебойных снарядов большого калибра. Гранаты панцершреков здесь не катили.

Горючего хватило на два часа, оно сгорело без остатка. Юрген пожалел, что не взял с собой запасные баки. Вода бы тоже пригодилась, но фляжка была пуста. Пришлось возвращаться.

Оказалось, что за время его отсутствия русские предложили капитуляцию. Никто не принял предложение всерьез — просто русские не хотели, чтобы им мешали справлять их ночной шабаш. Никто не рассматривал их предложения всерьез, его даже не обсуждали. Они ответили русским молчаливым отказом. «А вы все же подумайте! — кричали те сверху. — Крепко подумайте! Вам капут, войне капут!» Русские смеялись чему-то своему, благодушно и весело.

Этот смех пробуждал в них ярость, ярость давала силы. Казалось, что русские на что-то неясно намекали, это что-то порождало отчаяние, отчаяние давало решимость. Пропадать, так с музыкой! Мы выкурим русских отсюда!

Брошенное в запале слово сразу же обрело реальность в плане будущей операции, который разрабатывали генералы и офицеры, столпившиеся вокруг большого стола в штабе. Солдаты толпились вокруг ящиков с боеприпасами, они снаряжали магазины автоматов и пулеметные ленты, набивали подсумки и привешивали к ремню гранаты.

К утру они были готовы к контратаке, к штурму, к прорыву, каждый, возбуждая себя, использовал свое слово, сути дела это не меняло, это был их последний бой. Дитера они оставили в подвале. Они не берегли его. Он был вполне в форме, этот бравый парень, четыре часа сна пошли ему на пользу. Они и не думали беречь его, потому что в последнем бою не берегут никого и ничего. Они оставили его вместе с еще несколькими легкоранеными, с пулеметами у лестницы, ведущей на первый этаж. Русские, узнав, что они вырвались из подвала, вполне могли ударить здесь, пытаясь, в свою очередь, ворваться в подвал. Было неизвестно, кому придется тяжелее. Удачи, Дитер!