Зяблики в латах - Георгий Венус Страница 60

— Господа, а Глащук в Симферополь едет… На комиссию!.. — засмеялся юнкер Соловьев. Но никто не подхватил, и смех его сейчас же оборвался…

Санитарные автомобили пришли под утро, 30-го, когда только что начало светать.

Мы грузились при полной тишине. Город еще спал… Казалось, о катастрофе еще никто ничего не ведает…

Большой, грузный транспорт «Ялта», точно буксир, тянул на тросах старую, негодную миноноску. «Ялта» то и дело меняла ход. Когда скорость ее увеличивалась, тросы натягивались и рвали ее назад; «Ялта» вздрагивала и скрипела. Когда же ход ее вновь замедлялся, узкий миноносец нагонял нас. «Сейчас, сейчас нагонит!..» — казалось нам. Врежется острым, по прямой линии бегущим, носом, в высокую и грузную корму «Ялты»… И расчленит ее, и рассечет надвое…

Мы вышли из рейда 30-го в 12 часов ночи, когда уже переполненный войсками и беженцами город и гудел, и качался за нами в красных языках пламени. Горели военные склады. Над зданием американского Красного Креста яростно носился бурый дым.

— Догорает аль только зачинается?

— А не все ли равно?.. Эх!..

— Севастополь!.. Россия!.. Прощай, Россия!.. — звенел под ветром чей-то женский голос.

— Твою мать!.. Матери твоей!.. Твою мать!.. Матери!.. — ругался возле женщины рослый казак-калединец.

«Ялта» то и дело меняла ход. Гафель над кормой нырял в низком небе.

…Было холодно. Ветер бил о мачты сплошными полосами косого дождя. Я хотел спуститься в 4-й трюм, туда, где лежали раненые нашего лазарета. Но, заглянув в трюм, глубокий, темный и холодный, как колодец, я вновь пошел вдоль палубы.

Частыми островками на палубе сидели кучки прикрытых брезентом солдат. Вода под ними стояла до уровня бимсов. По воде бежала черная рябь…

За трубой миноносца краснело небо. Севастополя уже не было видно. Он ушел в темноту, — под волны. Но красное небо в воде не тонуло. Оно скользило по волнам и бежало от горизонта до низкой, серой кормы миноноски.

Я повернулся, обошел несколько живых островков и пошел на нос «Ялты». На носу, прислонясь к борту, кто-то курил. Круглый красный огонек папиросы мигал под дождем, как звездочка.

Меня тряс холод. Я сел на скрученные канаты и задумался. Но пуля в шее заставила меня вновь поднять голову. Как раз в это время мимо меня прошел Глащук. Я узнал его по пустому рукаву гимнастерки, который бился за ним, как черный дым над трубой «Ялты». Шинели у Глащука не было.

— Не попасть тебе в Екатеринославскую! — сказал Глашуку штабс-капитан Рощин, когда «Ялта» выходила из рейда. — Теперь уж не попасть!.. Не-ет!.. Потому море…

О чем думал Глащук?..

Я думал о том, что вот, не верстами скоро, а днями будем считать мы расстояние от России…

— …Да, брат, не гадали!.. Не гадали, брат, не думали!.. — услыхал я с носа голос доктора Азикова. Доктор силился перекричать ветер. Голос у него был резкий и звенел надтреснуто.

Я повернул голову и, напрягая зрение, увидел его бритый подбородок, едва освещенный огоньком тревожно вспыхивающей папиросы. Над ней, в полной темноте, блестели два круга — пенсне.

— Да, брат Глащук!.. Таковы, брат Глащук… — И вдруг огонек папиросы быстро взлетел вверх.

Я вскочил, но опять сразу же упал на колени. «Ялту» рвануло на дыбы. Она взбросила нос в грузное, низкое небо…

— Когда доктор падал за борт, его не было видно, — рассказывал около трюма штабс-капитан Рощин. — Казалось, летит окурок… Быстро, быстро… И не вниз, а назад…

Из черного трюма неслись крики. Какая-то женщина рожала. Кто-то плакал. Кажется, сестра Людмила.

— Су-у-дить?.. Уж не мы ль с вами судить его будем!.. — вновь заговорил штабс-капитан. — Следствие?.. Бросьте, Лебеда!.. Наша песенка…

Набежал ветер.

«Ялту» качало и подбрасывало…

За нами и вокруг нас шли к югу серые корпуса длинноносых кораблей…

Над морем светало…

Германия. Фихтенгрунд

Апрель — сентябрь 1925