Стоять до последнего - Георгий Свиридов Страница 59

— Силен, — только и сказал лейтенант, нехотя отдавая нераскрытую пачку «Казбека», которую он ставил в заклад.

Папиросы Миклашевскому были ни к чему, он не курил, но пачку взял, тут же раскрыл и, к всеобщему удовольствию, угостил всех присутствующих в тире командиров и бойцов.

Вечером, когда вернулись из тира, Миклашевскому передали, что его ждет полковник Ильинков. Полковник встретил его спокойно-деловито и честно сказал:

— Твой близкий родственник, муж двоюродной тетки, Всеволод Александрович Зоненберг-Тобольский служит немецким оккупантам…

Полковник говорил ровным голосом, не делая сенсации и абсолютно ничем не связывая имя предателя с Миклашевским, но смысл его слов Игорь воспринимал как хлесткие пощечины и ясно понимал одно: совершилось большое, непоправимое несчастье. Кто он теперь? Родственник предателя… И тут ничего не попишешь. Нет теперь в его жизни той большой уверенности, которая несла высоко мечту и окрыляла сердце, потому что отныне ступать по земле ему будет трудно, ибо потеряно самое главное, самое важное, разрушен стержень жизни среди людей, имя которому — доверие.

Полковник Ильинков, не повышая голоса, сообщал разные подробности, что Зоненберг-Тобольский неожиданно осенью перебрался на свою дачу под Истрой с женой и близкой к семье артисткой, как в дни немецкого наступления на Москву под разными предлогами отказывался возвращаться в столицу, а потом, когда наши отошли под вражеским напором, встречал оккупантов хлебом-солью…

Полковник Ильинков встал и, взглянув на часы, подошел к радиоприемнику, стоявшему на небольшом столике с продолговатым полированным ящиком. Стоило ему включить приемник и настроиться на определенную волну, и в кабинете раздалась чистая русская речь. Говорил мужчина, и голос его был Миклашевскому удивительно знаком. Мягкий, приятно-бархатистый. Он уговаривал советских бойцов прекратить бессмысленное сопротивление, восхвалял «непобедимое немецкое оружие»…

— Узнаете? — спросил полковник.

— Да. Это он… Голос его, — ответил Миклашевский, вслушиваясь в пропаганду Зоненберга-Тобольского.

— Из Берлина, — пояснил Ильинков. — Оттуда кликушничает.

— А кажется, где-то рядом.

— Техника.

Зоненберг-Тобольский говорил длинно и интеллигентно, вроде по-научному, говорил красиво и грязно, находя самые обидные слова против нашей Советской власти, против Красной Армии и руководителей державы. И не верилось, что говорит эту мерзость он, Всеволод Александрович. Слушая знакомый голос, Игорь как бы видел на полированной стенке радиоприемника, как в зеркале, холеное лицо дяди Севы, внимательные, как бы осуждающие собеседника светло-серые глаза, горбатый нос с тонкими крыльями ноздрей, чуть припухлые розовые губы. Они, эти губы, бывало, часто улыбались Игорю, говорили хорошие слова. А сколько прекрасных дней пролетело на даче? Именно он, ставший предателем, поднимал Игоря на рассвете, и они с бамбуковыми удочками шагали по росистой траве к заросшему ивняком берегу тихой речки Истры… Именно он впервые повел Игоря в лес и дал выстрелить из настоящего охотничьего ружья. Именно он, знаменитый родственник, помог отстоять четырнадцатилетнему Игорю мужское право на самостоятельность, когда мать узнала по синяку под глазом о том, что ее сын занимается варварским видом спорта и ходит уже почти полгода в боксерскую секцию.

И вот теперь — такое… Подумать тяжко. Перечеркнуто раз и навсегда прошлое, перечеркнуто безжалостно, грубо. Игорь не чувствовал, как кровь отхлынула с лица и щеки покрылись бледностью. Он только думал о том, что за такое предательство, будь такая возможность, холеного Всеволода Александровича надо судить страшным судом. Но Зоненберг-Тобольский далеко. Его не то что рукой — пулей не достанешь. А Миклашевский здесь, в Москве, и биография его стала перечеркнутой. Игорь это ясно сознавал и, опережая полковника, чтобы тот не произнес обычные в таких ситуациях слова, твердо заявил:

— Мне все ясно, товарищ полковник. Дайте лист бумаги.

— Зачем?

— Рапорт написать…

— Погоди.

— Мне тут делать нечего, — перебил Ильинкова Миклашевский. — Пятно на моей биографии надо смывать. Кровью смывать! Отправьте меня, если возможно, в самое пекло!.. Я делом докажу…

— Знаем… И запомни: хладнокровие тоже является оружием разведчика. Ситуация складывается не так уж плохо для тебя.

— Для меня?

— Именно для тебя как разведчика, разумеется. Надо уметь пользоваться всем, понимаешь… Всем, даже предательством. Такая у нас работенка.

Полковник еще много говорил о трудной работе разведчика, прохаживаясь по кабинету. Игорь усвоил лишь одно: его не собираются отчислять, его не собираются отправлять назад, ему продолжают оказывать доверие.

— Если я пойду туда и встречусь с ним, — выдохнул Игорь, — я его вот этими руками…

— А вот этого делать и не следует, — улыбнулся Ильинков. — Предатель получит по заслугам после нашей победы. Мы будем судить его народным судом. Можете быть свободным.

…В распахнутую форточку вливался густой, остуженный на морозе воздух. Игорь не ощущал ни свежести, ни прохлады. Он комкал подушку и сосредоточенно смотрел в одну точку на стене.