Брестский квартет - Владимир Порутчиков Страница 51

Похожее состояние собственного бессилия бывший поручик испытал лишь однажды: весной двадцать первого года в заплеванном тамбуре общего летящего сквозь ночь вагона, где-то между Москвой и Минском…

Вообще надо признать, что вся эта поездка была большой авантюрой, на которую можно решиться лишь только по молодости, поскольку отправляться в полную непредвиденных опасностей дорогу через охваченную великой смутой страну, даже не зная, жива ли и готова ли принять их дальняя крутицынская родственница, к которой они направлялись, было верхом безрассудства, тем более, что город Брест, под которым проживала эта самая родственница, вместе с большим куском Западной Белоруссии еще в марте месяце отошел по мирному договору к Польше. Но оставаться в голодной, зажатой страхом перед чекисткими расстрелами Москве становилось для Крутицыных все опасней, а родственница — двоюродная сестра покойной крутицынской матери — к этому времени оказалась вдруг единственным близким им человеком на всем пространстве бывшей царской империи. Да и жена неожиданно для поручика уцепилась за эту авантюрную идею: куда угодно, лишь бы только вместе. Маша все никак не могла привыкнуть к мысли, что муж теперь рядом, и каждое утро просыпалась с ощущением зыбкости их семейного счастья, хотя с той зимней ночи, когда похудевший до неузнаваемости, пробирающийся из Крыма Сергей постучал в двери их московской квартиры, прошло уже более трех месяцев.

Крутицыну — на это ушла часть машиных золотых украшений, — удалось достать два билета на идущий до Минска поезд, но, как выяснилось в день отъезда на вокзале, билеты эти давали лишь право пройти на заполненный мешочниками перрон; все дальнейшее зависело от упорства и везения самих пассажиров.

Около минского поезда уже чернела озверелая, стонущая от давки толпа. Одной рукой прижимая к себе испуганную и совершенно несчастную Машу, а другой при помощи тычков и зуботычин, пробивая себе дорогу, бывшему поручику каким-то чудом удалось добраться до указанного в билетах вагона и сунуться с ними к пытающемуся хоть что-то контролировать человеку в железнодорожной тужурке. Но тот, скользнув по билетам равнодушными глазами, только обреченно крякнул, показав головой на забитый людьми вход. Однако Крутицыну, вдоволь помотавшемуся по охваченной Гражданской войной стране, к такому повороту событий было не привыкать. Шепнув Маше: «Держись за меня как можно крепче», он с разбегу буквально ввинтился в мешанину людских тел и, безжалостно наступая на чьи-то ноги, втыкая локти в чьи-то бока, не обращая внимания на трехэтажный мат и угрозы, пробрался почти в самую середину пропахшего застарелым потом и куревом вагона, где и усмотрел наконец подходящее, как он решил, место аккурат у серого от пыли окна. Вцепившись в брезентовый ремень мужа, опоясывающий его колючую солдатскую шинель, за ним следовала Маша, зажмурившаяся от ужаса и беспристанно шепчущая слова извинения бесконечным спинам и перекошенным то ли от боли, то ли от гнева лицам. И хотя место, наконец присмотренное Крутицыным, было занятно чьими-то большими тюками, бывший поручик бесцеременно скинул их на пол и, усадив жену, втиснулся сам между нею и каким-то покорно подвинувшимся к самому проходу старичком.

Тут только выяснилось, что в этой безумной давке из крутицынского заплечного мешка, вспоротого каким-то вокзальным ловкачом исчезли все вещи и продукты. Хорошо еще, что дорогой сердцу именной револьвер, — как ни просила жена не брать оружия с собой: не ровен час нарвешься на чекистскую проверку, — лежал в боковом кармане старенького, еще Машиного отца, пиджака, вместе с завязанными в крохотный узелок фамильными драгоценностями, количество которых сильно уменьшилось после голодной московской зимы.

— Зря вы, господин хороший, чужие вещички-то на пол сбросили, — вдруг подал голос тот самый покладистый старичок. Он снял картуз и быстро поскреб заскорузлыми ногтями красную запотевшую лысину. — Хозяин придет, здорово осерчает, — и, наклонившись к самому уху расстроенного пропажей поручика, доверительно прошептал: — Они, судя по всему, из этних… из уголовного элемента будут. Да не одни, а с компанией: в этом же вагоне едут.

— Ничего, папаша, разберемся. Спасибо за сведения, — обозначив губами улыбку, вежливо ответствовал старичку Крутицын.

Обняв дрожащую, готовую вот-вот разрыдаться Машу, в ожидании отправления поезда он стал шептать успокаивающие слова в ее теплое, нежное и немыслимым образом пахнущее духами ухо, ибо какие могут быть духи в голодной, едва пережившей холодную зиму Москве. Помня, однако, предупреждение старичка, поручик нет-нет да и посматривал украдкой от жены в забитый людьми проход. Но хозяина тюков все не было. Соседи по купе — несколько пожилых женщин и молодой паренек, видимо, сын одной из них, — настороженно безмолвствовали, стараясь не встречаться взглядами с взъерошенным и готовым к немедленному отпору поручиком. Над головой при словах старичка тяжело заворочались и засопели, но возмущаться тоже пока не спешили, а на верхней полке напротив, не обращая внимания на стоящий в вагоне гвалт и равнодушно выставив на всеобщее обозрение обтянутую черной кожанкой спину и забрызганные застарелой грязью сапоги, спал какой-то плечистый господин.

Внезапно вздрогнул и поплыл назад вокзал, и постепенно набираемая поездом скорость быстро смешала в одну бесформенную массу толпящиеся на перроне фигуры и лица. Потом под веселый перестук колес покатились навстречу какие-то хозяйственные, давно заброшенные постройки, кучи мусора, остовы товарных, разобранных на дрова вагонов на соседних путях… Лишь только пробивающаяся сквозь угольную пыль молодая трава и чуть подернутые зеленью деревца вдоль путей оживляли эту безрадостную картину. За деревьями виднелись обветшалые одноэтажные дома окраинной Москвы, над которыми кое-где торчали мертвые трубы давно неработающих заводов. А вскоре далеко позади остался и сам несчастный, голодный, переживающий свою четвертую революционную весну город…

Крутицын не заметил, как задремал. Проснулся от грубого тычка в ногу. Над ним нависал какой-то плосколицый субъект и щурился от закатного, бьющего в окно солнца. Ноздри субъекта раздувались от гнева. Покладистый старичок, испуганно моргая, смотрел то на него, то на Крутицына. Женщины спали, лишь паренек с помятым со сна лицом с боязливым любопытством следил за развитием событий. Спина в кожанке и забрызганные грязью сапоги были все так же неподвижны. Крутицын покосился на жену. Маша спала, прислонившись головой к оконному стеклу, и лицо ее казалось умиротворенным. Увидев, что Крутицын открыл глаза, субъект нарочито гнусавым голосом спросил:

— Это ты, что ли, фраерок, мои манатки в проход сбросил?

При звуках его голоса Маша сразу же нахмурила брови и зябко поежилась, продолжая, однако, спать.

— Ну я, — спокойным голосом, стараясь не разбудить жену, отвечал поручик. — И что с того?

— А то, что это мое место, понял? — все больше нервничая, напирал плосколицый.

— А чем, любезный, докажете? У меня вот, например, билеты имеются. А у вас что? Только эти вещички? — стараясь сохранять спокойствие и сожалея, что не переложил свой револьвер в карман шинели, вопрошал Крутицын.

— А тут и доказывать нечего, фраерок! А ну-ка встал со своей бабой и ушел по-хорошему, пока не огорчили тебя.