"Артиллеристы, Сталин дал приказ!" Мы умирали, чтобы победить - Петр Михин Страница 44

Если немцу не в блиндаже, а в ровике случается спать, он голову кладет, как и наш солдат, на рюкзак. Но рюкзак немца — не чета нашему: обшит телячьей кожей, для мягкости. Да и в рюкзаках у них побогаче, чем в наших вещмешках. У нас если и есть какой НЗ продуктов, так это сухари, редко — консервная банка с американской тушенкой, да и тот НЗ солдаты съедают заранее, а то убьет — и пропадет тогда продукт. А у немцев чего только нет в рюкзаках! Складные таганки и кусочки сухого спирта для подогрева пищи, баночки-светильники с парафином и фитильками, туалетные принадлежности, ложка с вилкой, нож, консервы, даже шпроты португальские, вино французское, галеты, искусственный мед, шоколад, сыр, копченая колбаса. Обязательно — письма и фотографии, часто — губная гармошка. В наступлении наши солдаты, когда позволяет обстановка, охотятся за немецкими рюкзаками. Догоняет мой связист отступающего немца с рюкзаком на спине, а тот со всех ног убегает. Кричит ему — не останавливается. Стреляет в спину — но так, чтобы рюкзак не повредить! Немец падает плашмя на живот. Солдат срывает со спины рюкзак и с нетерпением открывает его — чем бы поживиться?! А немец-то оказался не убит — только ранен; пока солдат разглядывал содержимое рюкзака, фашист приподнялся, направляет автомат на него… Хорошо, что напарник связиста следом бежал, успел опередить немца, выстрелил в него. А то бы жизнью поплатился наш связист за свое любопытство.

Целую зиму провели мы в тесном убежище. Блиндажики просторнее не строили — это увеличило бы площадь поражения и вероятность прямого попадания мины или снаряда. Да и теплее в тесноте. И чего только не переговорили за три с половиной месяца. Чаще разговаривали о том, чего не было рядом, по чему соскучились, — о доме, о женщинах, о довоенных праздниках, застольях. Всех родных, знакомых, даже соседей каждого обитателя блиндажа знали все остальные его жильцы. А также любили рассказывать и слушать всякие интересные приключения, события. Я много рассказывал о Ленинграде, дворцах, музеях, театрах, о прочитанных книгах. За всю зиму ни один политработник дивизиона не посетил нас. Боялись они передовой, даже в обороне, когда не так уж часто убивает. Поэтому я сам исподволь вел со своими солдатами воспитательную работу и боевую подготовку.

Вот так размеренно протекала на передовой и жизнь наблюдательного пункта командира батареи. А мои четыре гаубицы стояли в лощине двумя километрами позади НП, и невидимые противнику огневики, расположившись в блиндажах, поставив орудия в окопы, были всегда готовы к открытию огня.

За зиму нашего пребывания в обороне никаких особых событий не произошло. И все же мы потеряли одного человека. А виной тому была проклятая немецкая пушка! Об этом следующий рассказ.

Проклятая пушка

В феврале зашумели метели, замела поземка. Если бы можно было подняться в полный рост и оглянуться вокруг, то под тонким слоем поземки мы увидели бы лишь широкое заснеженное поле заснувшей на зиму земли. И только опытный взгляд солдата различал тянущиеся по обоим берегам Ингулыда скрытые под снегом ряды траншей и окопов да пушистые шапки блиндажей: на уходящем к горизонту взгорке — немецкие, а в низине — наши. Выбор места обороны — за отступающими фашистами, потому расположение их войск господствует над нашим.

Сотни солдат, наших и немецких, сидят в земле, в блиндажах под снегом. Лишь единицы продрогших на морозе дежурных стоят в окопах у стереотруб и пулеметов. Они то и дело зорко всматриваются в расположение противника. Но ни движения, ни дымка по-прежнему не видно. Все притаилось, замерло. От холода и скуки дежурные подпрыгивают на обеих ногах, хлопают в ладоши и усиленно изображают бег на месте.

Чтобы не обнаружить себя и не подвергнуться минометному обстрелу, днем пулеметы обычно молчат. Зато ночью беспрерывно трещат, выстукивая затейливую дробь в меру фантазии и музыкальных способностей их хозяев.

Молчат и орудия. Стрелять не по кому, да и лимит снарядов в обороне невелик. Только изредка в шум поземки тонким посвистом вплетается звук двух-трех летящих мин и тут же с надрывным треском обрывается взрывом. Поземка быстро заметет черные пятна следов на снегу. И снова тишина. Вреда от таких мин немного, вот только телефонный кабель они часто рвут, и связистам приходится вылезать из блиндажей, бежать по целинному снегу, искать порыв и соединять кабель.

С двумя парами разведчиков и связистов я сижу на передовой в блиндажике на наблюдательном пункте недалеко от КП комбата Абаева. И днем, и ночью двое из пятерых дежурят. Один в землянке у телефона, другой — в траншее у стереотрубы. Случись что, батарея в ту же минуту прикроет своими снарядами позиции батальона в полосе трех километров. Я хорошо изучил оборону противника, знаю расположение всех его блиндажей, пулеметов, траншей, ходов сообщения и «присматриваю» за немцами, не позволяю им высовываться из траншей, открывать огонь из пулеметов. Только попробуй ослушаться — сразу же получишь «щелчок по носу»: прилетит и разорвется наш снаряд.

Но вот неделю назад немцы поставили на возвышенности в глубине своей обороны пушку на прямую наводку. Пушка была так хорошо замаскирована, что мы никак не могли ее обнаружить. И теперь с ее помощью немцы уже целую неделю терроризируют всю полосу обороны дивизии на десять километров по фронту и на восемь в глубину. Что бы ни появилось в полосе нашей обороны, пушка с одного выстрела прямой наводкой уничтожает цель: внезапный выстрел — и молчок! Попробуй уследи за ней! Вся дивизия со всех наблюдательных пунктов выслеживает эту проклятую пушку и никак найти ее не может.

От их пушки на нашей стороне все видно вокруг как на ладони. Мы же смотрим в их сторону снизу, будто из подворотни, да еще поземка бьет в глаза, забивает окуляры оптических приборов — ничего не видно, кроме белого снега, и подняться над окопами в полный рост, чтобы как следует посмотреть, тоже нельзя: сразу же превратишься в мишень, и пулемет или та же пушка уничтожат тебя.

Целыми днями я стоял в траншее у стереотрубы и во все глаза смотрел на немецкий бугор, ожидая выстрела пушки. Обследовал в расположении противника каждую опушенную снегом кочку, но ничего подозрительного не находил. Колючая поземка била в глаза; как наждаком, обдирала щеки. Промерзший до костей, с распухшими глазами, мокрым красным лицом влезал на полчасика в блиндажик, чтобы хоть чуть-чуть согреться в нетопленой землянке, днем ведь не затопишь, — и тут же по телефону гневный голос командира дивизиона Гордиенко: «Так тебя и так! Разведали пушку?!» — и пошло-поехало. Горечь неоправданных потерь, наглость фашистов, оскорбленное самолюбие и какой-то злой охотничий азарт не давали покоя.

Вот и сегодня целый день простоял в траншее, замерз, шапка вся инеем покрылась, глаза и щеки поземка иссекла, но так и не нашел проклятую. Стало смеркаться, залез в блиндажик, развязал шапку, ребята выдолбленную в стене печурку разожгли, чайку согрели. Только принялся за кипяток, как опять Гордиенко вызывает, орет в трубку:

— Хиба тоби повылазыло! Какую-то задрипанную пушку найти не можешь! Тоже мне, бывший разведчик! Лучший командир батареи! Ты что, думаешь, так всю зиму и будет их «дура» нас под страхом держать?! Вчера трех связистов убила, сегодня две повозки разнесла! Смотри мне, ноги повыдергиваю, если не обнаружишь и не уничтожишь! — закончил очередной разнос Гордиенко.