Степь в крови - Глеб Булатов Страница 41

Кастырченко закурил. Женщину довели до стены. Таубе с усилием повернул голову и встретился с ней глазами. Это была его жена.

– Гражданин и гражданка Таубе! Именем революционной рабоче-крестьянской власти объявляем, что вы приговорены к смертной казни через расстрел за контрреволюционную деятельность и отказ подчиниться декретам Советской республики. Приговор будет приведен в исполнение немедленно! Вам есть что сказать?

Таубе, смотревший все время в глаза жены, плакал. Сдавленные челюсти и желваки на ввалившихся щеках затряслись от нервного напряжения. Глаза блеснули злобой и отчаянием. Сделав над собой усилие, он протянул жене руку. Она взяла его ладонь, но, не в силах смотреть ему в глаза, опустила голову.

– Ты не виновата, прости меня, – прошептал барон.

– Вам есть что сказать?! – прокричал Гранкин. – Учтите, что чистосердечное признание облегчит вашу участь. Если вы выдадите ваших сообщников, то приговор в отношении вашей жены будет изменен!

– Прошу, не надо, – она подняла на него глаза. – Я не хочу жить.

– Так вам есть что сказать?! Нет? В таком случае!.. Пли!

В приговоренных выстрелили из четырех винтовок. Пули пролетели выше голов, кроша кирпич. Баронесса охнула и упала на колени.

– Встать! – заревел Гранкин и, выхватив шашку, замахнулся на женщину.

– Следователь! – вмешался Кастырченко. – Кончайте этот фарс. Его пристрелите, а ей дайте лопату, пускай выкопает могилу и похоронит. Сама. Потом заберите у нее одежду и выкиньте ее на улицу. В ней больше нет нужды.

– Так точно. Она больше ни на что не годна.

– Со своей стороны добавлю, что вы очень неаккуратно расходуете животный материал. Но, впрочем, это ваша прерогатива, лично я в таких сомнительных удовольствиях не нуждаюсь. Сегодня еще есть мероприятия?

– На очереди двое доходяг из четвертой камеры. Если не расстрелять, сами помрут.

– Кто такие?

– Учитель гимназии и писарь из канцелярии губернатора.

– Ладно. Еще?

– Еще женщина, жена рабочего, замешанного в заговоре анархистов, и трое кулаков за сопротивление разверстке.

– Не густо. Но хорошо. Действуйте.

Кастырченко бросил на черную, окаменевшую от крови землю недокуренную папиросу и пошел к себе. За спиной грохнул залп и раздались женский крик и перекрывающие его ругательства Гранкина.

С женой барона Таубе поступили точь-в-точь по указанию коменданта. Она вырыла могилу для мужа, столкнула его тело с простреленной кровоточащей грудью и раздробленным лицом в яму, закидала землей и легла, бессильная, на надгробном холме. Ее подняли, выволокли на улицу, сорвали с избитого, изнасилованного тела рубаху и бросили в пыль.

В Воронеж пришла гнетущая полуденная духота. По пустой пыльной дороге мимо здания ЧК проехала телега с хромоногой кобылой в упряжи. Косой рыжий крестьянин ослабил вожжи, удивленно взглянув на распластанную в грязи женщину. Но боязливо покосившись на решетчатые окна одноэтажного барака и часового на входе, покатил дальше.

Любовь Серапионовна Таубе была ни жива ни мертва. После четырех мучительных дней в камере, по щиколотку в ледяной воде, без одежды и еды, она рассчитывала на милость и скорую смерть. Она не помнила, что произошло с ее мужем и как она оказалась на дороге, но боялась поднять глаза и дышала через набившиеся в рот грязным комом волосы.

– Тпру! Стой, окаянная, – услышала она над собой.

Против входа в здание ЧК остановилась коляска. Из нее вышли двое: капитан Самсонов и его рябой ординарец. Самсонов остановился над обнаженной, со следами побоев и насилия женщиной, помедлил, переведя взгляд на часового у двери, и обратился к Петревскому:

– Посади ее в коляску и отвези ко мне домой. Вымой, одень и накорми. Дождешься меня и будешь свободен.

Самсонов еще раз взглянул на баронессу и, сжав дрогнувшие губы, поднялся на крыльцо.

– Вы рискуете быть замеченным в порочащих связях, – Кастырченко встретил вошедшего в кабинет Самсонова издевательским тоном. – Муж баронессы Таубе расстрелян, а с нее покуда никто не снимал обвинений.

– Я в ответе за свои действия.

– Глядите, капитан, как бы ваша жена не очутилась в подобном, прямо скажем, компрометирующем положении. Рыть могилу собственному мужу и отдаваться солдатне в подвале, скажу я вам, не самое благородное занятие.

– Никто не дал вам право говорить подобные вещи!

– А здесь вы заблуждаетесь. Советская рабоче-крестьянская власть дала мне право не только говорить, но и действовать. Но не огорчайтесь так, – Кастырченко усмехнулся, заметив бледность капитана, – вы знаете, что я к вам хорошо отношусь и всецело доверяю.

– Вы, товарищ комендант, переступаете грань дозволенного, – собрав волю, холодно заговорил Самсонов. – Наша рабоче-крестьянская власть дала вам право карать, и карать жестоко, врагов революции и нового порядка. Но никто не давал вам право компрометировать достижения освободившегося от пут народа, никто не дал вам право насиловать женщин и издеваться над людьми.

– О! Вы же солдат! Должны понимать, что на дворе война. И, как на всякой войне, даже в нашей армии возможны издержки и просчеты. Но мы, будьте так уверены, найдем виновных и поквитаемся с ними. Уж будьте уверены.

Кастырченко закурил и жестом пригласил капитана сесть.

– И все равно вы не имеете полномочий творить расправы над невинными. Ваша совесть…

– Что наша? Ты о чем, капитан? Нашу совесть могильные черви сожрали, пока мы вот этими руками, – Кастырченко ткнул в лицо капитану круглыми красными ладонями, – по пояс в нищете над землицей корячились. Совесть! А право нам дали наши отцы и деды, наши братья, которых вы, чертово племя, гноили столетиями в окопах и на рудниках! Я вас ненавижу! Мы вас ненавидим! И ненавидим люто! А ты, капитан, благодари, что жив и что жена и дети твои живы и сыты. И только потому, что мы милосердны, потому что мы покуда не всех вас еще перебили…

На внутреннем дворе прогремел залп.

– И вы, гады, будете служить нам и пресмыкаться перед нами до окончания века.

Побелевший Самсонов сидел неподвижно, сложив руки на столе, стараясь смотреть в глаза коменданту, но был не в силах и отводил взгляд.

– То-то же, – потушив окурок, примирительно сказал Кастырченко, – не бери в голову, капитан, у меня тоже нервы есть. Будешь верно служить, еще и наградят. Сейчас, только дай беляков разобьем, и закончим все это, – он махнул на распахнутую форточку, через которую доносились глухие удары штыков и стоны добиваемых приговоренных. – Заживем, капитан! Мир во всем мире будет! Ты, главное, верь.

– Да уж…

– А то мы ж не звери, сами все понимаем. Тяжело вам, буржуям, сразу на новый лад перестроиться, дело-то нелегкое. Но и среди вас есть честные люди, сам Владимир Ильич в вас, неблагодарных, верит. А вы вот заговоры плетете, Гражданскую войну развязали. Ну чего вам в Советской России не живется? На фабрики пошли бы работать, с простым народом, а? Но ты, капитан, я знаю, другой. Ты честный и хочешь исправиться, ведь так?