"А зори здесь громкие". Женское лицо войны - Баир Иринчеев Страница 41

Я родилась в 1926 году в Марийской автономной республике, в небольшой деревушке на 17 дворов, которую основали наши прадеды, бежавшие с Сибири от Ермака. Деревня наша была очень интересная, особенно интересные были ее люди. Наш колхоз «Якорь» был участником ВДНХ. 17 дворов — и участник ВДНХ! Нас было у родителей три девчонки и сын Вовка, который был моложе нас. Отец наш рано ушел из жизни. Он был первый тракторист-машинист. Помню, когда в 30-е годы появились «Фордзоны», он на нем приехал в нашу деревню, а мы, босоногие мальчишки и девчонки, все в пыли бежали за этим «Фордзоном» и радовались, что уже мы не будем пахать сохой. Но эти «Фордзоны» часто ломались, а запасных частей не было, он часто ремонтировал их сам. И вот отец, когда лежал на земле, простыл, заболел туберкулезом легких. Он написал письмо министру сельского хозяйства Чернову в Москву с просьбой направить в Москву лечиться в тубдиспансер. Его направили. В нашем доме остались мать, две бабушки и дедушка. Бабушка моя была красавица, а дедушка был очень активный и очень красивый. Он пел в церковном хоре, и у него был голос, как у Лемешева. Окрестные деревни приходили к нам спрашивать: «Будет там «Лемешев» петь?»

Ходили мы в деревне в лаптях. Онучами ноги обернешь — здорово! Шить я умела, потому что у нас останавливалась бабушка, чужая, к нам она ходила, по деревням и собирала кусочки. Она была очень грамотная. Будучи в нашей деревне и у нас, она перешивала нам всякое старое тряпье. От нее я и научилась. Мы одевались, как куколки! Самые нарядные были в нашей деревне. Когда мы подросли, в нашу деревню ходили мальчишки водить хороводы. Мы в деревне были певучие, работящие. У нас был закон — в деревню можно приходить, а жениться из деревни нельзя. Поэтому из деревни нас, старших девчонок, не выпускали. Мы жили как одной семьей. Все знали друг о друге, делились куском хлеба. Когда началась финская война, старших ребят призвали. Из шести человек вернулся один. Сейчас опустела наша деревня, осталось два дома. Не стало хороводов, не стало песен… А я до сих пор люблю песни и пою, когда дома, когда устану, голова трещит — я начинаю петь…

Когда началась война, я училась в 7-м классе. Семилетка была в трех километрах от деревни, а в восьмой класс я пошла в райцентр Сернур в двенадцати километрах от нас. Осенью 1941 года после уборки в колхозах, в ноябре месяце, мы начали учиться в восьмом классе. Сначала я ходила пешком, потом мать мне нашла семью, которая меня приняла. Но проучилась всего несколько недель и поняла, что надо идти работать — голодно, жить негде. Устроилась на работу в райзо (районный земельный отдел) машинисткой. Быстро научилась машинописи и собирала по районам сведения о пахотной земле, сколько поднято гектаров, сколько отремонтировано сельхозинвентаря. Все эти данные я должна была положить на стол начальнику райзо. Еще я подрабатывала там же уборщицей. Мне выделили маленькую комнату, где уборщицы клали свой инвентарь, совсем крохотная — кровать не поставишь. Я на полу спала. В апреле 42-го года вижу — стало много девчонок во дворе военкомата, который располагался в том же здании, что и райзо. Я не знала, что это был первый набор девушек в армию. Я прибегаю во двор и вижу одну девчонку знакомую — Любку Михееву. Она работала парикмахером в мужском зале, а муж ее был киномехаником, или, как говорили в деревне, «киновщиком». Я вижу эту Любу и говорю: «Люб, ты куда?» — «Ты что, не видишь? В армию берут!» — «Как берут? Ну-ка давай я с тобой!» Она говорит: «Да ты же маленькая. А я же большая!» — «Ну, — говорю, — какая разница».

У меня была повестка, присланная из военкомата моей сестре, которая была на два года меня старше. Она в это время копала окопы под Сталинградом. Фамилия и отчество у нас одинаковые, только она Мария, а я Александра. Я мылом подтерла и вместо «М» поставила «А» и с этой повесткой пришла в военкомат. А там не втиснешься! Тогда беру помойное ведро, швабру (ну там не швабра, а палка), иду в военкомат, пробираюсь сквозь толпу. Вхожу. Сидят четверо. Я обращаюсь к тому, у кого «шпалы»: «Вы начальник?» Он говорит: «Что тебе надо?» — «Я сейчас у вас уберу, вы сидите, не мешаете. А меня в армию возьмете?» Он, чтобы от меня отделаться, другому говорит: «Ну, займись с ней». Я говорю: «Я отсюда не выйду, пока вы меня в армию не возьмете». — «Ты с какого года?» А у меня повестка была завязана в уголочке платка. Мы же деревенские! Я развязываю и подаю ему: «Вот у меня путевка ваша, в военкомат я вызвана. Так что вы не имеете права мне отказать!» Он говорит: «Ну-ка, выйди!» Я вышла, но перед этим говорю: «Я все равно в армию пойду! Я хочу на фронте быть. Я хочу быть там, где стреляют. Я буду мстить за Зою Космодемьянскую!» Ведь мы тогда уже тогда знали о смерти Зои Космодемьянской.

Смотрю — все из военкомата пошли по направлению к клубу. Там стояли крытые военные машины — американские «Студебекеры». Я говорю: «Любка, ты меня на этот вот большой грузовик давай подсади!» Она говорит: «Сейчас будут выступать. Вот послушаем, что скажет военком, что скажет секретарь партийной организации». Я говорю: «Что он скажет, — «надо служить в армии», он скажет. Пока они там замешаются, я уже буду на машине». Так я сделала. Сколько там девчонок набилось — без счета.

На этой машине доехали до Йошкар-Олы. Там нас посадили в вагон поезда. Я подружилась с Аней Мороковой — это была здоровая девчонка. Она рассказывала, что ходила с отцом на медведя. Потом мне эта Аня очень много помогала! И Мотя Вахромеева была здоровая девка. Она только перед войной вышла замуж и поехала догонять своего мужа. Помню Настю Васильеву, она потом погибла. Помню Оксану Шебеко, много-много других.

Мы долго ехали, очень долго ехали. И вот мы приехали в Москву. Нас посадили на «Студебекеры» и с Казанского вокзала повезли к Даниловскому рынку. Нас высадили, построили колонну, и мы пешком пошли к Чернышевским казармам. Мы же деревенские, по сторонам глазеем, смотрим на большие дома. Бегут двое мальчишек и кричат: «Посмотрите, какие матрешки, какие матрешки идут!» А мы же кто во что были одеты — самое хорошее дома оставили. Пришли мы к Чернышевским казармам. Там нас разместили.

Прошли медицинскую Комиссию. Какие-то все же у меня были проблемы с документами, и один офицер объявил: «С тобой еще будем разбираться». А я говорю: «Что разбираться? Вы у меня забрали документы. Что еще надо?» — «Когда разберемся, вызовем». Две недели я штопала шинели в Чернышевских казармах… Шинели с фронта — где рукав оторван, где подол оторван, где что, — и вот это все я пришивала. Целая куча! Уборщица, с которой я работала, приносила мне большую кружку горячей воды, кусочки хлеба.

Потом меня вызвали. Один говорит другому: «Что будем с ней делать, как с ней поступим?» А многих девчонок отправляли домой. Почему? То ли росточком не вышли, то ли зрение плохое, а то с родителями что-то не в порядке. Москву защищать не всех брали! Этот говорит: «Я возьму ее к себе». Я встаю, говорю: «Что? К себе? Куда, в канцелярию? Я пришла на войну, а не в канцелярию. Я убегу!» Но они со мной не стали долго возиться. Ночью на автобусе отвезли на Воробьевы горы. Там мы проходили курс молодого красноармейца. Командиром роты была Дуся Коробова. Девчонки уже занимались две недели — курс молодого бойца рассчитан на один месяц, — так что мне пришлось нагонять. Нам говорили про обстановку в Москве, что мы должны выполнять приказы, изучать Устав и наставления командования. Самое главное — выполнять приказы, знать Устав и наставления. Не будешь знать, значит, ты плохой боец, тебя домой отправят. Вставали мы очень рано. Солдатик с нами занимался. Такой боевой! «Рассчитайся!», «На-пра-во! На-ле-во!» А мы — кто в лес, кто по дрова! Помогали нам девчонки, которые до войны занимались в ОСАВИАХИМе. Они рассказывали, как бросать гранату, как портянки надевать, как стрелять. Нам не говорили, кем мы будем на войне. Да мы и не спрашивали. Если мы пришли на войну, если мы хотели быть полезными Родине, — для нас не стоял такой вопрос, кем будем.