Минус Финляндия - Андрей Семенов Страница 41

Майор, однако, оказался не фраер. Он даже и не подумал выпускать зэков из-под конвоя, набил их в барак до отказа, в два раза больше нормы. По мере того, как набивался барак, штрафники начали понимать, что воли им не видать. Им ее даже понюхать не дадут. Вместо фиолетовой птицы свободы, чьим заманчивым хвостом поманили их сделать шаг из строя, тот же самый конвой или другой, очень похожий на него, доставит их на передний край и отойдет назад, только доведя их до немецких пулеметов.

Самые догадливые начинали прозревать, что обречены на убой. Либо их покрошат немецкие пулеметы, либо при попытке к бегству застрелит конвой. Догадавшись об уготованной для них участи, эти умники начали делиться с окружающими своими соображениями, находили веские доводы и убедительные слова. Скоро весь барак уверовал, что попался в ловушку. Они вроде как красноармейцы, но формы им не выдадут, оружия тоже. Они уже не заключенные, но еще и не вольные. Волю, ту самую желанную волю, за которой они и погнались, им покажут всего лишь на несколько минут, перед неминучей смертью, когда построят на переднем крае и укажут направление атаки.

К тому времени, когда Колю ввели в барак, запертыми в нем заключенными овладел холодный страх и жажда любых действий, способных хотя бы задержать скорую отправку на фронт. Двигаться! Только бы не сидеть без дела.

Коля встал возле дверей, высматривая место, куда он мог бы втиснуться.

— Политический? — окликнул его кто-то с первого яруса. — Лезь под нары.

Народу было битком, и Коле пришлось бы встать на четвереньки и влезть под нары, где уже и без него было довольно заключенных. Однако он не успел этого сделать.

От долгого трения рано или поздно неизбежно выскакивает искра. Если она падает на сухой порох, то возникает вспышка, а если порох надежно закупорен в герметичном объеме, то следует взрыв.

В середине барака высеклась искра, и уже никто не мог бы точно сказать, с чего началась заваруха. После каких-то неосторожных слов один заключенный, с профилем Сталина над левым соском, саданул своему соседу стальную заточку в горло. Пока тот хрипел и задыхался, к обидчику подползли два товарища жертвы. У них не было заточек, поэтому один из них вставил убийце свою деревянную ложку черенком прямо в глаз, а второй просто дал в ухо. За одноглазого тоже нашлось кому заступиться. Не прошло и полминуты, как в бараке вспыхнула яростная и беспорядочная бойня. Мелькали кулаки, заточки, ложки, оторванные от нар доски с гвоздями. Во всеобщей кровавой толчее нельзя было понять, кто против кого и за кого дерется. Все были против всех. Смертники вымещали друг на друге свое отчаяние. Чтобы не лезть в гущу боя, Коля вжался в стену возле двери. Раза четыре из дерущейся толпы на него наскакивали то с кулаками, то с заточкой, но Коля по-деревенски размашисто отправлял наскочившего обратно в толпу.

Когда веселье было в самом разгаре, а на полу уже валялось десятка три недвижимых тел, дверь распахнулась. Над самым Колиным ухом раздалась длинная автоматная очередь, пущенная поверх толпы, в потолок. Моментально наступила тишина, зэки стали нырять по своим местам.

Сержант опустил автомат и шагнул внутрь барака. Следом за ним с автоматами в руках шагнули двое других сержантов. Последним зашел майор.

Спокойно, как на грязный стол после сытного обеда, он посмотрел на поле недавней битвы и спокойно скомандовал:

— Выходи строиться.

Недоверчиво косясь на автоматы, заключенные потянулись на выход. Во дворе сержанты, орудуя кулаками и прикладами, помогали заключенным образовать строй. Последним из барака вышел майор.

Привычно поблескивая стеклышками пенсне, он встал перед строем, еще раз осмотрел его и сказал громко, но без надрыва:

— Граждане штрафники! Представляюсь. Я — ваш командир роты майор Гольдберг. Довожу до вашего сведения, что вы больше не заключенные, а солдаты Советской армии, — заметив кривые усмешки, майор повторил с нажимом: — Да, солдаты. Только с особым статусом. Прежде чем вам выдадут погоны и звездочки на головные уборы, вы должны заслужить эту честь. Вы должны пролить свою кровь. Ваша реабилитация неизбежна. Те, кто будет ранен, после излечения в госпитале будут переведены в обычные линейные части. А к тем, кого убьют, домой отправится извещение: «Пал смертью храбрых», как солдат, до конца исполнив свой долг перед Родиной. Как солдат, а не как заключенный! А раз вы солдаты, то на вас распространяется действие всех уставов и приказов Советской армии. Довожу до вас важнейшие, те, которые напрямую затрагивают вас. У меня нет возможности накладывать на вас дисциплинарные взыскания. Поэтому за неисполнение приказа — расстрел. За пререкания со старшим по званию — расстрел. За попытку применения физической силы — расстрел. За попытку побега — расстрел. За нарушение распорядка дня — расстрел. За попытку самострела — расстрел. За то, что последний поднялся в атаку — расстрел. Ко мне обращаться по званию: «гражданин майор». К командирам взводов — «гражданин сержант». Друг к другу обращаться строго на «вы», соблюдая правила воинской вежливости.

Произнеся последние слова, майор, уверенный том, что его поняли совершенно верно, повернулся и широким шагом пошел к выходу из лагеря. С заключенными остались три вооруженных автоматами сержанта.

Самый здоровый из них занял место майора.

— Меня зовут старший сержант Ворошилов. У меня разговор с вашим братом еще короче.

Старший сержант Ворошилов подошел к первой шеренге и, не выбирая, съездил по зубам несколько человек. Четвертым по счету досталось Коле.

— Если еще хоть писк услышу из вашего барака… — сплюнув в сторону строя, процедил Ворошилов. — Бегом по местам!

Шесть человек прикончили в недавней свалке, но места на нарах вдруг стало намного больше, как если бы убили по крайней мере десятков шесть. Притихшие, понурые зэки поняли, что обречены, смирились с этим и вдруг странным образом стали предупредительны друг к другу, желая хоть перед смертью пожить по человеческим, а не по волчьим законам общежития.

В бараке наступила тишина, и лишь иногда можно было слышать негромкие голоса:

— Подвиньтесь, пожалуйста, мне неудобно. Вот так. Спасибо.

— Не одолжите ли вашей махорочки? Напоследок…

— Котя, признайтесь, перед войной, в сороковом году в Кисловодске у вас была крапленая колода?

— Да. Это правда. Вы имеете с меня получить.

Коля лежал на втором ярусе, смотрел на неструганные доски третьего яруса над собой и заново воспроизводил образ майора, говорящего перед строем. Он заново слышал сейчас его голос, спокойно произносящий несколько раз подряд слово «расстрел». Он снова видел серебро погон с двумя просветами и одной большой звездочкой между ними. И на погонах — два серебряных топорика, перекрещенных между собой — эмблемы технической службы.

«Топоры… — обожгла Колю внезапная догадка. — Топоры! А где топоры — там и плаха. Майор Гольдберг — палач. Марик Гольдберг, с которым мы вместе поступали и оканчивали командное училище, — мой палач».