Солдат великой войны - Марк Хелприн Страница 40

– Да, итальянец. А вы?

– А выглядите словно уроженец Золотой Орды.

– Венгерская кровь, – ответил Рафи Фоа, – немного немецкой, немного русской и полным-полно еврейской, если вы к этому клоните и даже если не клоните.

– Ни к чему я не клоню.

В комнате Рафи в маленькой глиняной печке горели дрова. На большом библиотечном столе между двух керосиновых ламп лежали книги и блокноты. В углу стояла кровать. Обстановку дополняли стул и книжная полка.

– Можешь присесть на стул, – предложил Рафи после того, как они познакомились.

Он ничего не слышал о монархистах, и, хотя со всей серьезностью отнесся к словам Алессандро, не испугался и не удивился.

– Ты его знаешь? – спросил Алессандро про посредника. – У него голубые глаза, прямые каштановые волосы и красное лицо. Похож на англичанина.

– Не знаю такого. Может, он монархист.

– Откуда ты знаешь Лиа?

– Познакомился с ее братом несколько лет назад, когда его часть стояла под Венецией. Мы включили его в наш minyan [28]. Как-то раз я останавливался у Беллати в Риме, когда он был там, и еще раз, когда он отправился на Сардинию. Военные все время в разъездах.

Они услышали шаги поднимающихся по лестнице людей.

– Что ты будешь делать? – спросил Алессандро. – У меня есть вот это. – Он достал из кармана охотничий револьвер с длинным стволом и тяжелой рукояткой. – Он не заряжен, но они этого не знают.

– Возможно, у них тоже есть, – Рафи пожал плечами. – Возьми его с собой. Иди на лестницу, которая ведет на крышу.

– А как же ты?

– Бог поможет.

– Бог? – в изумлении переспросил Алессандро. Те, что поднимались по лестнице, были уже слишком близко от лестничной площадки верхнего этажа, чтобы Алессандро мог ускользнуть незамеченным. – Они думают, что твой отец заодно с австрийцами.

– Мой отец?

– Да. Они думают, что он банкир.

Из ящика стола Рафи достал талес и набросил на плечи. Раньше Алессандро видел молящегося еврея только на гравюрах. Зрелище поразило его не меньше, чем приближение монархистов.

– Мой отец – мясник, – ответил Рафи. – Он заодно с домохозяйками Венеции.

– Ты не собираешься сопротивляться? – спросил Алессандро.

Рафи открыл молитвенник, выпрямился в полный рост, поцеловал книгу. И в тот самый момент, когда забарабанили в дверь, начал молиться, раскачиваясь взад-вперед. Алессандро отступил за портьеру, которая служила дверью в стенной шкаф.

Выломав железную защелку, пятеро молодых парней ворвались в комнату. В мерцающем свете керосиновых ламп по бокам, бормочущий молитвы, возвышающийся над ними, Рафи напугал их больше, чем они – его, но они пришли с заранее намеченной целью и собирались, переборов страх, наброситься на него и избить по полусмерти.

– Ты Рафаэлло Фоа? – послышался вопрос, как будто положительный ответ на него мог служить оправданием их действий. Продолжая молиться, Рафи и не думал им отвечать.

Алессандро знал, что они начнут крушить вещи, прежде чем наброситься на человека. Сорвут с него талес и кипу, а уж когда он станет таким же, как они, перестанут бояться и накажут за то, что он нагнал на них страха.

Они стали разбрасывать книги и рвать их в клочья. Потом кто-то схватился за талес и сдернул его. Рафи продолжал не смотреть на них, даже когда они начали его бить. Они набирали полную грудь воздуха и лупили со всей силы. По его груди, рукам, голове.

Он стоял столбом. Повторяя одну и ту же фразу. Прижатый к столу, он не мог упасть. Его лицо заливала кровь, и когда его били, брызги крови летели на стены. Он били его по спине, почкам, ребрам, гениталиям. Пинали его ногами. А он все не падал.

– Еврейские банкиры управляют страной! – крикнул один. – Но мы положим этому конец!

Рафи продолжал бормотать, закрыв глаза, когда один из избивавших достал из-под пальто саблю в ножнах и начал тыкать в него, словно в холщовую грушу, свисающую с балки в зале для фехтования. Рафи развернулся, выплевывая кровь, и рухнул на стол между керосиновых ламп, не переставая бормотать.

И когда студент взялся за саблю обеими руками и начал медленно поднимать ее, Алессандро вышел из-за портьеры у него за спиной и рукояткой пистолета ударил по голове, рассекши кожу и свалив его на пол.

Держа револьвер обеими руками, Алессандро обошел стол. Когда взвел курок, щелчок эхом отразился от стен и потолка.

Он думал, что они уйдут, но один из студентов сунул руку под пальто и тоже достал револьвер. Алессандро не знал, что делать. За стенами гремел далекий гром, ветер завывал, ломясь в окна.

– Евреи объединились с…

– Заткнись! – рявкнул Алессандро и напрягся, делая вид, будто сейчас нажмет на спусковой крючок. – Проблема с евреями именно в том, что они ни с кем не объединяются, ясно?

Громыхнул гром. Алессандро и понятия не имел, что гром, приглушенный валящим снегом, ничем не отличается от артиллерийской канонады. Он по-прежнему держал монархистов на мушке, потому что ничего другого ему не оставалось, они попятились к двери и покинули комнату.

* * *

Молодые неопытные певцы и матерые, но с плохим голосом, часто попадали в Болонью, в театр с мощными потолочными балками и каменными стенами. Украшения фасада потрепали ветер и вода, так что дьяволы остались без зубов, горгульи без лиц, карнизы местами обрушились, но в Италии всегда хватало зданий, которые, кажется, вот-вот рухнут, и болонский театр благополучно дожил до отъезда Алессандро из города.

Трижды в неделю Россини и Верди силой и красотой затыкали рты студентам и заставляли их слушать музыку и не отрывая глаз следить за происходящим на сцене. Певцы Ла Скала полагали, что это естественное состояние человечества. Когда один певец говорил другому о предстоящем выступлении в Болонье, обычно следовал вопрос: «И на какое время ты рассчитываешь очистить небо?» Под этим подразумевалось, на сколько минут своей арии он сможет удержать зал от запуска бумажных голубей, которые в огромных количестве летали и сталкивались над оркестровой ямой. Они могли летать на десяти, а то и на двадцати уровнях, кругами, зигзагами, просто парили, целой сотней, а то и больше, в итоге планируя на музыкантов.

Все следили за траекторией собственного голубя или на фаворита. Но певцы видели не только голубей, но и почти тысячу голов, которые, точно на каком-то безумном теннисном матче, поворачивались в разные стороны, не только вправо-влево, но еще и постепенно опускаясь вниз. Певцам казалось, будто они выступают в клинике нервных болезней.

Порой один или даже несколько студентов, знавших слова и обладающих мощными голосами, вскакивали на стулья и соперничали с тем, кто пел на сцене. Не имело значения, хотели они поддержать певца или унизить. Результат от этого не менялся. Еще хуже было шуршание нескольких сотен газет, свидетельствующее об оскорбительном безразличии. Не раз и не два на сцену летели яйца и овощи, а то и ботинок, приземляющийся рядом с перепуганной обладательницей сопрано.