В бой идут одни штрафники - Сергей Михеенков Страница 4

— На пулемет?

— Да, Лыков, на пулемет. Вместе пойдем.

Обычно кто-нибудь из ватаги блатняков затевал пререкания, и унять их стоило немалых трудов. Но на этот раз прямой ответ Воронцова, похоже, отбил охоту спорить.

— Сороковетов! Емельянов! Тарченко! Ко мне!

Сороковетов получил три месяца штрафной роты за то, что ударил перед строем командира минометной роты, капитана. Невысокого роста, жилистый, как можжевеловый сучок, взгляд с прищуром, он, казалось, смотрел на окружающий мир с некой опаской. С недоверием он отнесся и к тому, что взводный предложил ему быть минометчиком. Но потом привык и должность свою исполнял исправно.

Месяц назад, когда стояли еще под Жиздрой, рота атаковала одну деревушку, примыкавшую к железнодорожной станции. Первый взвод, обойдя с тыла окопавшихся среди домов немецких пехотинцев, в лесу неожиданно наскочил на минометную батарею. Штрафники с ходу сбили боевое охранение, забросали фашистов гранатами, оставшихся в живых добили штыками и саперными лопатками. Когда разбирали трофеи, обнаружили несколько совершенно исправных минометов и большой запас мин. После боя все минометы сдали на склад трофеев. Но один оставили. Из него они буквально через полчаса обстреливали немецкие окопы в окруженной со всех сторон деревне.

Три пулемета не давали штрафникам зацепиться за крайние дворы и риги. Бойцы залегли. Раненые отползали к лесу. Мертвые в помощи уже не нуждались. Капитан Солодовников метался по опушке леса, мотал над головой своим ТТ, угрожая залегшим штрафникам. Но поднять их невозможно было никакой силой.

И тогда Сороковетов, прищурившись в сторону деревни, сказал Воронцову:

— Я уделаю их, товарищ младший лейтенант. Мне надо три десятка мин и двоих хлопцев в подмогу. Остальное — дело техники.

Пулемет — оружие хорошее. Бывали случаи, когда один пулеметный расчет, занимающий выгодную позицию, держал роту. Чуть поднялись — хорошая очередь, и снова пять-шесть убитых, а остальные — носом в землю. Но у пулемета есть на войне страшный враг — миномет.

Немцы закрепились основательно. Пулеметные расчеты укрывались за стенками, выложенными из мешков, наполненных песком. С внешней стороны, для прочности и маскировки одновременно, обложили дерном. Настильным огнем такую крепость не возьмешь.

Миномет торопливо установили на опушке. Сороковетов сделал пару пристрелочных, и тут же заполучил в ответ длинную прицельную очередь. Одного из подносчиков сразу наповал.

Опустили миномет в лощину. На дне лощины, заросшей ивняком, пули не страшны. Пролетают высоко, шлепают в березовую кору, рубят ветви, словно до людей им и дела нет. С новой позиции Сороковетов сделал еще пару пристрелочных. Капитан Солодовников рядом стоит, торопит минометчика. Тот выбрался на край лощины и говорит:

— Товарищ капитан, мне корректировщик нужен. Лучше из тех, кто понимает.

Передали по цепи:

— Кто воевал минометчиком, к командиру роты!

Пришли трое. Сороковетов с ними переговорил, двоих назначил подносчиками. Третьего послал наверх. Воронцов отдал тому свой бинокль. И вот хлопнул заряд, мина со свистом улетела в деревню. Корректировщик сделал поправку.

— Вилка! — кричит после второго выстрела. — Сыпани три беглым!

Ротный приподнялся, посмотрел в бинокль.

— Попал! — кричит. — А ну, давай теперь того, который слева!

Снова кинули три пристрелочных.

— Вилка! — подал голос корректировщик. — Полный залп!

Ротный радостно матерится, кричит Сороковетову:

— Ах ты, сукин ты сын! А молчал! Да твой капитан, выходит, и вправду дурак! Такого спеца из роты отпустил!

Третий пулеметный расчет, видя, что ему угрожает, стал отползать, менять позицию. Но штрафники уже поднялись, захватили несколько домов и начали продвигаться в середину деревни.

Скороковетов посмотрел на своего корректировщика и говорит ему:

— Кем был?

— Был сержантом гвардейской минометной роты Емельяновым, — представился новоприбывший штрафник. — Командиром расчета, наводчиком.

— А почему команды не по уставу подаешь?

— Да так получилось. Устав-то я похуже миномета знаю.

Емельянов под трибунал попал за дезертирство и драку с представителем гражданской власти. Личное дело Воронцов помнил. Оно его насторожило. Потом, однажды ночью, в окопе, когда Емельянов стоял на дежурстве, разговорился с ним. В апрельских боях сержант получил средней тяжести ранение в область бедра. Его отправили в Тулу, в тыловой госпиталь. Подлечился и получил направление в запасной полк. Перед отправкой из дома пришло письмо. Жена писала о житье-бытье. Деревню, где они жили, недавно освободили. Все разбито. Слава богу, изба осталась цела. Но хозяйство разграблено. Скот немцы порезали. С утра до ночи в поле. А тут председатель колхоза начал придираться по каждой мелочи. А вскоре прямо заявил, что, если она ему не уступит, житья не будет. И вот Емельянов, получив такое письмо, решил наведаться на родину. Дорога хоть и не прямая, но крюк до деревни Емельяновки оказался невеликим. Пришел домой, переночевал в родном доме. А наутро навестил председателя.

— И что обидно, товарищ младший лейтенант, — рассказывал Емельянов, — председатель-то — дядя мой родной. Вот сволочь! Ну и отвалял я его прямо там, в поле, перед бригадой. По-родственному. — И Емельянов покачал увесистым кулаком. — А вечером приехали участковый и капитан из военкомата…

— Что жена пишет?

— Отстал он от нее. Вдов теперь обхаживает. Это — пускай. Дело житейское.

— Значит, Емельянов, не зря ты из госпиталя до родной деревни кругаля дал?

— Выходит, не зря.

И они рассмеялись. Хоть и горек был тот смех, а все же поговорили по душам.

Разных людей сбивала война в штрафные роты. Иногда с очередным пополнением приходили откровенные негодяи, которые и здесь пытались урвать свое, в том числе и ценой чужой жизни. Но такие на переднем крае, как правило, жили недолго. Лагерный закон: умри ты сегодня, а я завтра, здесь не действовал. От смерти на войне солдата мог уберечь только верный товарищ, вовремя оказавшийся рядом, исправное оружие и толковый командир.

— Если что, тут же сообщи мне. Я на имя военкома письмо напишу, а батя подпишет.

— Спасибо, товарищ младший лейтенант.

Поговорил в ту ночь Воронцов с бойцом, а сам потом долго не мог уснуть. Как там дома, в Подлесном? Как Зинаида с детьми? Голодают небось. А тут как раз офицеры в полку начали посылать домой продовольственные аттестаты. Кто жене, кто матери, а кто невесте. Решил выслать довольствие и он. Но кому? В Подлесное? Матери, сестрам и деду Евсею? Или в Прудки? Зинаиде с Улюшкой и ребятами? Долго думал. Пошел во второй взвод, посоветоваться с Кондратием Герасимовичем. Тот выслушал его и сказал:

— А и у меня ж, Сашок, такая же загвоздка. Правда, мои Нелюбичи еще под немцем. Но рассуди так. Твои-то, в деревне, в своей хате живут? Не сожгли их. Корова есть. Огород есть. Проживут. А там — дочь. Родная кровинушка. И — сироты. Так что никакая мать не попрекнет тебя, если ты о родной дочери позаботишься. Ты же не девке на ветер аттестат шлешь. Вон, взводный Медведев, когда на станции ночевали, познакомился там с одной. И что ты думаешь? Вчера признался, что ей свой аттестат выслал. Ну не дурак! А она, говорят, и с немцами тут гуляла… — И вдруг Нелюбин спросил его: — Ты, Сашка, скажи мне следующее… Как товарищ товарищу. Ты к ней, к Зинаиде, собираешься вернуться?