Огни на равнине - Сёхэй Оока Страница 39

Я пишу эти строки в палате психиатрической лечебницы, что расположена в предместье Токио. В окно мне видна лужайка, на ней сбились в кучку несколько менее тяжелых больных и греются на солнышке. Высокие красные сосны окружают территорию со всех сторон. Сверкая в полуденных лучах, они смотрят на бедолаг, изолированных от общества.

Шесть лет прошло с тех пор, как я покинул остров Лейте. Расстройство памяти, начавшееся у меня в тот момент, когда я обтирал тряпицей затвор винтовки, закончилось во время моего пребывания в американском полевом госпитале в городе Ормок. Я был тяжело контужен в голову и очнулся от острой боли после операции по поводу трещины в черепе. С того дня ко мне постепенно возвращается способность к перцепции, восстанавливается память.

Понятия не имею, как я получил удар по затылку и каким образом добрался до госпиталя. Американский санитар сказал, что меня поймали в горах филиппинские партизаны. Видимо, именно тогда я и был контужен. Военный врач объяснил, что мое заболевание являлось классической формой ретроградной амнезии, возникшей вследствие черепно-мозговой травмы. Помимо потери волос, никаких физических повреждений у меня не наблюдалось, зато начались проблемы с сердцем. Меня перевели в Таклобан в особый госпиталь для военнопленных. Более двух месяцев я был так слаб и немощен, что не мог дойти даже до туалета. Легочная инфильтрация, из-за которой меня вышвырнули из части, также обострилась. Вместе с другими чахоточными больными я лежал в отдельной палате. Меня не стали отправлять в центральный лагерь для военнопленных, а репатриировали на плавучем госпитале в мае 1946 года.

В Таклобане я сразу привлек внимание других пациентов – поразил соседей по палате тем, что, садясь за стол, всякий раз проводил своеобразный ритуал. В глазах посторонних я, должно быть, выглядел безумцем, но сам не нахожу ничего предосудительного в своей привычке, привычке, от которой до сих пор не избавился. Она внушена мне какой-то силой извне, поэтому я не несу ответственности за свои действия. Поглощая пищу органического происхождения, я понимаю, что ем для того, чтобы жить, и каждый раз начинаю извиняться перед тем представителем животного или растительного мира, который попал ко мне в тарелку.

Я ничуть не стесняюсь этой своей странности. Напротив, странными мне кажутся люди, которые витийствуют о любви к ближнему, о милосердии и великодушии – в общем, о гуманизме и одновременно уничтожают живую материю без малейших угрызений совести.

Лишь однажды я на время отказался от своего ритуала. Внезапно мне стало безразлично, выполняю я его или нет. В ту пору меня волновало другое: как можно лучше спрятать свои чувства от людей. Я не стал никому рассказывать, что пережил после того, как ушел из своей части. Не стал рассказывать, потому что боялся последствий. Если бы обнаружилось, что я убил филиппинскую женщину, меня бы обвинили в военном преступлении. Также меня беспокоило, что подумают обо мне другие пленные, узнав, что я застрелил товарища по оружию, пусть и ставшего каннибалом. Нет, я не цеплялся за жизнь. Просто судьба привела меня к тихой пристани: в госпитале я обрел покой и не видел смысла нарушать его. В конце концов, все люди живут только потому, что у них нет причин умирать. Но в будущем меня подстерегала одна проблема: оставшись в живых, я обязан был приспособиться к нелепым человеческим правилам. Дома меня ждала жена. Она встретила меня с распростертыми объятиями. Увидев ее озаренное восторгом лицо, я тоже почувствовал радость. Однако отношения наши все-таки изменились. Могу с уверенностью сказать, что основной причиной разлада стали испытания, выпавшие на мою долю в филиппинских горах. Содеянное мною тут было ни при чем. Да, я убивал людей, но я же не ел их плоть! Зато у меня было прошлое, воспоминания, которые я не мог разделить с женой. Образно выражаясь, именно воспоминания встали между нами.