Эскадрилья наносит удар - Анатолий Сурцуков Страница 38

В Кабуле вновь наступила ночь. Буднично и привычно скатилось солнце в свою постель за перевалом Пагман, и как будто лампочку в комнате выключили. Темнота почти мгновенно заполнила пространство, остались только острия прожекторов, освещающие стоянки уснувших самолетов и вертушек…

В модулях уютно похрапывал «горячо любимый личный состав», давая технике, командирам и притаившемуся в близких горах противнику передышку до невыносимого близкого утра.

Командиры ложатся последними, так уж повелось в армиях всех времен и народов, иначе как в плохом хозяйстве: без догляда жди беды. Командирский сон зыбок и тревожен. Во время этого полузабытья продолжает чутко работать подсознание. С беспокойством вепря анализируются все подозрительные звуки, запахи и недодуманные днем мысли, способные принести опасность вверенному ему стаду. И, бывает, внезапно что-то толкает посреди ночи, заставляя продираться сквозь ночную муть бессвязных обрывочных образов и остатков засевших в голове фраз. Сигарета сама лезет в рот, несмотря на протесты еще спящего организма. Идет, идет работа мысли, пошел анализ. И вот оно, где-то глубоко в мозгу щелкнуло реле, высветилось то, что подняло среди ночи. Рука нащупывает телефон, и выстреливаются в ночной эфир зычные команды, призванные предотвратить возможную беду, давая временное облегчение «органону», их пославшему.

Ночь, темная тревожная ночь, как точно написано еще в ту войну… В сознании с самой первой ночи на этой войне теснятся картины подползающего со всех сторон врага, забрасывающего гранатами окна, и хоть охранение кругом, все же, все же…

Вдруг где-то издалека послышались шаги… Это не патруль или дежурный, которым некуда спешить. Многолетний опыт подсказывает: так, да еще среди ночи идут только командира будить, чтобы сообщить ему какую-то гадость. Посыльный еще в пути, а руки уже привычно хватают одежду, в голове идет перебор вариантов, что могло приключиться. Вариантов — уйма, поэтому, отмахнувшись от пересмотра всех возможных, отдаю себя во власть судьбы: какая карта на этот раз ляжет…

На КП в два часа ночи вокруг стола с картой сгрудились офицеры штаба, вызываемые по тревоге в первую очередь (так называемый «тревожный расчет») во главе с командиром полка. Сталкиваясь лбами, как псы над миской, «пританцовывая» рядом со столом, на котором разостлана схема боевых действий, готовят они будущее Решение.

Сигаретный дым уже достиг «боевой концентрации».

Завидев меня, командир коротко бросает: «Поднимай эскадрилью по тревоге»! Оп-пп-а-аа, дело, знать, серьезное.

Пока отдаю соответствующее распоряжение, в том числе на подвеску боеприпасов, меня знакомят с предложениями, которые созрели в штабном мозговом центре.

Ну верно говорят, что на войне причина героизма одних, как правило, это долбо…во других. Обычно воинские колонны с грузами ходили в Афгане в светлое время суток, под прикрытием БМП, танков, включаемых в состав колонны, да вертушек сверху прыжками от одного блокпоста до другого, с непрерывным контролем по радио с КП объединения. Этим колоннам специально выделяются дополнительные силы огневой поддержки.

А тут какой-то умник погнал колонну из пяти десятков беззащитных грузовиков из Джелалабада в Кабул на ночь глядя. Ну и, естественно, на подходе к пункту назначения духи в узком извилистом ущелье наших зажали и начали в упор расстреливать. По доносившимся оттуда докладам в виде отрывочных воплей горело уже штук двадцать машин, а сколько раненых и убитых, сообщено было только, что «до…», в общем, много…

Дело осложнялось еще и тем, что в колонне не было подготовленного авианаводчика, а все наше ночное оборудование в то время состояло из собственных глаз, и подготовленных для действий ночью экипажей в эскадре было раз-два и обчелся.

«Поднимай все, что можешь», — прошла команда. Хороший приказ для разгула фантазии, только искрометность при подготовке решения в некоторых случаях творила немало бед у иных командиров.

Прикинув по ходу дела боевой расчет на вылет, бегу на стоянку, где уже собралась вся эскадра. Время сейчас дорого, каждую минуту кто-то там, в ущелье, гибнет, не дождавшись помощи…

Притихшие пилоты, загасив чинарики, напряженно вслушиваются в слова боевого приказа, стараясь ничего не упустить. Здесь все ВАЖНО, нет ни одного лишнего понятия, ритуальных фраз, идеологических завываний, будто гвозди в собранной конструкции, вынь один — все развалится. В конце: вопросы есть? Нет? Тогда вперед!

Строй рассыпается, я тоже с экипажем бегу к вертолету, но тут дорогу мне преграждает Юра Наумов, мой штатный ведомый, с которым вместе мы прошли огни и воды, и на которого через два месяца полетов на этой войне я бы и заслуженного летчика-испытателя не променял. Но это ДНЕМ! Дело в том, что Юрка в той, теперь уже далекой мирной жизни успел ночью освоить только полеты по кругу, а здесь заниматься подготовкой экипажей возможностей не представилось.

Наумчик, перебирая лямки шлемофона, понуро опустив плечи и глядя куда-то мимо меня, произносит скрипучим голосом: «Что же, ты, командир, делаешь, везде вместе прошли, а сейчас Шипунова ведомым берешь?!» Спотыкаюсь о его взгляд, полный обиды и горечи, прикидываю, может, стоит поменять еще расчет, пока не поздно, но нет, еще раз уверовав в свою правоту, произношу: «Юра, извини, тогда я в полете не о цели буду думать, а о тебе все время». «Что, боишься, что не справлюсь?» «Да нет, если не понял, потом объясню». И я уже продолжаю бег по направлению к вертолету, боковым зрением отметив, как Юрчик, горестно махнув рукой, опустив голову, побрел со стоянки. Весь вид его выражал ОБИДУ (такой вид бывает у благородного пса, которому дали незаслуженного пинка)…

Район цели встретил нашу группу из восьми вертолетов кромешной тьмой, из которой еле проглядывались всполохи огня, долизывающего подбитые машины, да светлячки редких выстрелов наших бойцов.