Нас не брали в плен. Исповедь политрука - Анатолий Премилов Страница 36

Мне запомнились бои под Клином, где дивизия сдерживала наступление немцев. В последние дни обороны Клина мне вместо комиссара пришлось ехать с Чудесовым к командарму 16-й армии генералу Рокоссовскому [26]для уточнения боевой задачи. Штаб Рокоссовского мы нашли на восточной окраине города. Город был частично эвакуирован, но жителей еще оставалось много. Хладнокровный, спокойный в присутствии члена ВС армии, Рокоссовский поставил задачу Чудесову в тот момент, когда части готовились оставить Клин: дивизии надлежало занять оборону восточнее Клина. Мы выехали из города, когда начало темнеть, едем в машине по высокой насыпной дороге — и вдруг справа появился немецкий танк. Очевидно, немцы решили перехватить нашу машину и не стреляли. Но, на наше счастье, насыпь была высокой и крутой, и немецкий танк не мог на нее въехать. Наш шофер прибавил скорость, и мы ушли от погони.

Скоро дивизию опять подчинили 30-й армии, которой командовал Герой Советского Союза генерал-танкист Лелюшенко. В ходе защиты Клина я находился в 70-м полку. Бой шел на улицах. Около одного дома кто-то из политотдельцев сказал мне: «Смотрите, вон бежит Луц, инструктор политотдела». Мы окликнули его, так как он бежал в сторону немцев, — но он только обернулся к нам и побежал еще быстрее, скрывшись за углом дома. Позднее стало известно, что Луц перешел на сторону немцев и служил им. Когда я стал выяснять, что это за человек, то оказалось, что он сын кулака, — и выяснить, как он попал в политотдел, было уже невозможно. В боях за Клин без вести пропал также командир полка Курчашов.

Немцы теснили нас на восток, и 23 ноября вместе с другими частями дивизия оставила Клин. От Клина мы отступали к Рогачеву, вели бои на промежуточных рубежах и оказались на окраине Рогачева. Мне город был хорошо знаком, я был в нем в начале ноября. Ночь провели без боя, а утром, чуть свет, немцы начали усиленную бомбежку города. Потом в атаку пошла их пехота. Бой шел целый день, и к вечеру мы получили разрешение на отход. Я шел среди последних отступающих бойцов дивизии, со мной был помощник по комсомолу Стояновский. Город был почти пуст, на площади горел наш легкий танк, и в нем с грохотом рвались снаряды. Мы обошли его стороной, и тут в конце улицы появились немецкие мотоциклисты. Наши бойцы дали по ним несколько выстрелов, немцы слезли с мотоциклов и перебежками начали наступление от дома к дому. За нами шла небольшая группа бойцов, они обстреляли немцев, и те прекратили преследование. Стало темно, стрельба затихла. Части дивизии в разрозненном строю подошли к реке Яхроме. Поверх льда на реке была вода, но жители сказали, что это сделано специально: воду пустили через шлюзы канала Волга—Москва, чтобы задержать переправу немецких войск. За рекой у моста был монастырь, и с его колокольни раздавался звон. Кому он был нужен? Я послал группу бойцов с командиром выяснить причину колокольного звона и прекратить его, и скоро бойцы (с ними был и Стояновский) вернулись и рассказали, что звонил служитель монастыря, извещая немцев, что наши части отошли за Яхрому. Его задержали и передали в особый отдел. Ночью части дивизии перешли канал им. Москвы и заняли оборону по его восточному берегу от станции Темпы до Соревнования. Здесь наши части привели себя в порядок.

Штаб дивизии разместился в деревне на дороге в Талдом. Стояли морозные дни. Канал был занесен глубоким снегом, и на нашей стороне в снегу у самой кромки канала были вырыты окопы. Все политработники находились в эти дни на передовой, разъясняя бойцам содержание Директивы ГлавПУРа о борьбе с пораженческими настроениями. С отступлением наших войск такие настроения была особенно опасны. Но при этом случаев добровольной сдачи в плен не было. Кроме случая с Луцем, я помню только один случай дезертирства, еще под Клином. Дезертира поймали, судили судом военного трибунала, и трус был расстрелян перед строем дивизии.

Комиссар дивизии съездил в Москву и вернулся от Мехлиса уже в звании старшего батальонного комиссара, получив его лично от начальника ГлавПУ РККА Мехлиса. Теперь Левин стал совсем другим, возомнив себя грозой для всех в дивизии. Я не раз слышал, как он грозил расстрелом начальнику штаба дивизии капитану Москвичеву (хорошо подготовленному, четко ведущему штабную работу командиру) за невыполнение его распоряжений, которые не совпадали с задачей, поставленной перед дивизией. Наши отношения с ним стали еще более натянутыми, когда я написал в политдонесении о том, что часть раненых при отступлении было нечем вывозить с поля боя. Из политотдела армии немедленно приехал представитель, который начал расследование. Комиссар очень перепугался и рассердился на меня, что я сообщил об этом. «Я сказал вам это не для сообщения в армию, можно было об этом и не писать!» — выговаривал он мне. Комиссар дивизии распоряжался политотдельцами, не ставя меня в известность, и когда требовалось направить в часть политотдельца для усиления работы, то послать было некого. Плана работы мы не составляли, так как комиссар считал это излишним. Он метался по частям на своем великолепном арабчике, нигде подолгу не задерживался и в повседневную деятельность дивизии не вникал, считая, что само его постоянное нахождение в частях обеспечивает успех дивизии. Приказы по дивизии приходилось за него подписывать мне.

На второй день отступления за канал я с секретарем Дмитренко был на пристани Темпы, где председатель эвакуируемого в глубь страны колхоза подарил нам коня, запряженного в хорошие санки. Мы с Дмитренко сели в саночки и поехали по лесной дороге в расположение 10-го кавполка. Навстречу нам попался грузовик, и наш конь с перепугу сильно рванул в сторону, санки зацепились за пень и дерево, и с вырванными оглоблями, в хомуте с дугой наш дареный рысак ускакал в лес, таща за собой вожжи. Темнело, кругом никого. Мы пошли пешком к каналу и скоро вышли на линию окопов 10-го кавполка. Здесь мы заметили нечто странное: среди наших бойцов в шинелях были люди в белых полушубках. Это были представители стрелкового полка из дивизии, прибывшей из резерва для защиты Москвы. Потом мы узнали, что это были части 1-й Ударной армии генерала Кузнецова. Пехотинцы перешли за канал, потеснили немецкие части, выбив их из нескольких населенных пунктов, и вынудили немцев перейти к обороне. Это означало, что здесь наступление немецких войск приостановлено навсегда. Настроение в частях было уверенное и боевое, все понимали,.что скоро мы пойдем в наступление.

Каждую ночь я находился на передовой позиции: проверял, как несут службу охраны, беседовал с бойцами о положении на фронтах, разъяснял им боевую задачу дня. Вот в такое время ночью идем с Дмитренко по окраине деревни вблизи передовой и слышим: «Стой! Пароль?» Я отвечаю: «Патрон», — а он в ответ: «Какой патрон? Патрон Петрозаводский!» Так он сам выдал отзыв пароля, который тогда состоял из двух слов — названия оружия и города. Мне пришлось указать на это командиру часового, и потом стали применять новую систему: часовой окликал идущего и называл цифру, а идущий должен назвать в ответ другую, чтобы в сумме получалась нужная «парольная» цифра.

В первых числах декабря ночи стояли тихие и очень морозные. Глубокой ночью в дом, где размещался политотдел, пришли два танкиста в комбинезонах и улеглись спать среди нас. Один из них, невысокого роста, вытащил из-под моей головы мою полевую сумку и заснул. Я не стал тревожить его, а под утро они, отдохнув, тихо ушли. Скоро в дом вошел командир дивизии Чудесов и спрашивает меня: «Начподив, а где командарм Лелюшенко?» (мы находились в подчинении 30-й армии). Я ответил, что не видел никакого командарма; рядом спали два танкиста, они отдохнули и ушли. А Чудесов в ответ: «Да это был генерал Лелюшенко, Герой Советского Союза, наш командарм. Как же ты его ничем не угостил?» Отвечаю, что мне и угощать-то нечем, сами питаемся как попало. «Давайте ищите генерала, — скомандовал Чудесов, — ему приготовили завтрак». Но было поздно, командарм уже уехал.