Тайна президентского дворца - Эдуард Беляев Страница 36

У меня есть десятки имен и фамилий тех, кому я адресовал настоящий вопрос. Желания наши не совпадали, а их ответы совпадали: «Не знаю». Все они одним миром мазаны, одного поля ягоды, все на один крой — друг друга стоят. Последнему из услышанных, Николаю Берлеву, тоже не поверю, хотя приведу его «признание», вызревавшее в душе полковника более тридцати лет. «Кто убил Амина? По большому счету, это не имеет принципиального значения. Мы действовали единой командой. Каждый в этой операции выполнил отведенную ему роль. А достал его гранатой Плюснин, смертельно ранил. Никого другого из атакующих там поблизости не было…»

Не поверю Берлеву. Что до Плюснина, удачливого экзекутора, тоже не поверю по ряду очевидностей: Александр при нападении был при всех и на виду у всех — они, атакующие, дышали в затылок друг другу. Гранаты в помещении, в котором отходил Амин, не применялись. Главное — ни полсловечка об убитых детях, которые находились при отце. Не поверю Берлеву, ибо он уличен во лжи участниками боя. Полковник солгал, умышленно и заведомо, о друге своем, Карпухине, который единолично «рулил победой» при штурме дворца. Благочестивый обман ради персональной дружбы и экзальтированный бред в пользу «большого барина». Коли единожды солгал — кто тебе поверит?

Не поверю и Семенову, ответствовавшему на вопросы корреспондента: кто убил Амина?

— Когда мне задают этот вопрос, я отвечаю, что он умер в бою, и это все.

— А вы знаете?

— Да, конечно.

— И вы не скажете?

— Нет.

— В таком случае, кто первым увидел Амина?

— Карелин, Курбанов и я вошли в зал, где он находился.

— Курбанов — ваш переводчик. Карелин — ваш подчиненный. Для меня все ясно.

— И для меня — тоже. (Бестрепетно и без обиняков чекист намекнул на себя и тень почета слегка, осторожно и бережно переложил и на своих бойцов, не обделив их лаврами в том деле.)

Пишу бойцу из бывшего «Зенита»: «На этот деликатный вопрос можете не отвечать, но я вынужден его поставить: „Так кто убил Амина?“ Этим вопросом я изрядно докучал многим участникам тех событий, но Климов разоружил меня и одновременно подкупил своим чудненьким ответом напоказ — незатейливо-капризным, аффектированным. Театральным жестом он словно распахнул ставни души, обнажая сущность свою и коллег-чекистов. И обнаружились наглядным образом навыки поведения, привитые семьей, школой, взращенные средой и всякими учебными заведениями, курсами переподготовки и повышения квалификации, выкованные безупречной службой в органах КГБ. Он, Сергей Климов, по роду выполняемых задач не был у тела Хафизуллы, и нет на нем данного греха (или для кого-то — почетной миссии). Мог бы быть и посмелее, все-таки подполковник в отставке. Но ответил: „Возможно, догадываюсь, но не скажу“.»

Сергей Григорьевич сказал мне много больше, чем утаил. Он подтвердил, что Амина умертвил не случайно разорвавшийся снаряд «Шилки» и не случайная наступательная граната. Это совершил человек. Боец. Кэгэбист. Товарищ по партии войны, шедший рядом, недалече, плечо в плечо. И содеял убийство не случайно, а выполняя вполне конкретный приказ. Ошеломленный боем, гонимый слепым страхом, и в исступлении — дорваться, и в рвении — выполнить задачу. Незрячий поводырь ослепленных жертв. Но очень зряче, во всю ширь синь-глаз своих нераскосых, тупо навел ствол и в упор, навскидку, не целясь, раскромсал мотавшееся из стороны в сторону под ударами пуль туловище инородца.

Они, «из Шторма-333», наезжают в Москву, встречаются. Поминают. Слезятся глаза, сочится влага сердца. Исполняют, кто во что горазд после выпитого, гимн КУОСа: «Жаркая нерусская погода застывает на его губах./ Звезды неродного небосвода угасают в голубых глазах…» Этими встречами живут. Ради них тянутся в жизни, крепятся, бодрятся. Забери у них эти поездки — и ничего из биографии, согревающего душу, и не останется. Им нужны легенды-клички, легенды-командировки, легенды выполняемых заданий. Сама их жизнь обращена в легенду. Где уж тут правду сказать! Глаза миру и людям отворить на событие, уже угасшее за давностью лет, а еще и выветренное из памяти по чьему-то желанию и прихоти. Разве что имена участников хранимы и сберегаемы. И все чаще и чаще — на надгробных плитах. Туда мы все придем к своему времени. Не боязно это. Куда боязливее, что товарищи твои за язык твой развязанный (читай — поведавший правду) отлучат тебя от своего круга, от разного рода преданий, и останется тебе только в поминальные дни в одиночку исполнить обет сострадания и сольного исполнения гимна, в котором есть еще и такие слова: «А в России зацвела гречиха./ Там не бродит дикий папуас./ Есть в России город Балашиха,/ Есть там ресторанчик „Бычий глаз“».