Философский камень - Сергей Сартаков Страница 34

Тимофей пришел с книгой Энгельса к Васенину, уже собираясь в большую дорогу. Положил на стол, развернул посредине — запестрели на полях частые карандашные пометки — и сказал:

— Понимаете, товарищ комиссар, стал готовиться, складывать свои вещи и вспомнил ваши слова: «Приди, когда наступит пора». Ну, я понимаю, почему тогда вы эти слова сказали. А я после того чуть не каждый день к вам приходил, и мы разговаривали, обо всем разговаривали, но сказать вам так, прямо: «Хочу о книге этой поговорить, потому что я не все в ней понял», — не мог. Язык не поворачивался, самого себя было стыдно. Не расспрашивать же вас! Поговорить так уж поговорить. Когда оба точно знают предмет разговора. Вот мне как хотелось! А не доспел. С тем и уезжаю, товарищ комиссар. Но забыть я ничего не забыл. И книгу принес показать: все же будете видеть, что не лежала она просто так, в тумбочке у меня.

Васенин слегка прищурился, тонкие лучики морщин собрались в уголках глаз.

— Мужской разговор, Тима! Только зачем тебе нужно все это словно бы документами доказывать? Вижу пометки на книге, вижу: работал. Понимаю и то, что ты называешь стыдом своим, — не доработал. И не мог доработать! Времени было мало. И образования мало. Так разве всего этого я не знаю? Чего тебе со мной-то в кошки-мышки играть? Куда же тогда я гожусь? И ты куда годишься?

— К слову пришлось, товарищ комиссар. И притом хотелось еще начистоту сказать вам… Охота мне, как бывало в детстве, все понять, во всем разобраться, а доверчивости той уже нет, к каждому слову в книге — сто «почему». Одно мне неясно, другое неясно… Товарищ комиссар, а есть на свете такой человек, которому до конца все ясно? Вообще может он быть, такой человек?

— Ну, это, брат, не очень-то новые слова. Каждый великий философ, мудрец прежде всего об этом заявляет. До конца все ясно только дуракам.

— Мы с Володей недавно поспорили. Он говорит: ему все ясно.

— Ага! Вот видишь, значит, есть такой человек. Что же ты меня спрашиваешь?

— Товарищ комиссар!..

— Слушай, Тима, а не пора ли тебе называть меня как-нибудь иначе, не товарищем комиссаром? Хотя бы у меня в доме. Неужели оттуда, издалека, ты и свое первое письмо начнешь: «Товарищ комиссар!»?

— Не буду… Спасибо, Алексей Платоныч!

Тимофей готовился к отъезду в Москву. Надолго, а может, навсегда, расставался с Васениным.

Мечта комиссара полка завершить поход на Тихом океане, а затем снять шинель и заняться гражданскими науками не сбылась. Его вызвали в Реввоенсовет республики, сказали: «Да, конечно, желание ваше можно понять. Но вы уже столько лет служите в войсках! У вас накопился огромный опыт политработника. Зачем вам менять профессию? Не такая сейчас пора. Необходимо, чтобы вы остались в армии».

Утром он прочел приказ, подписанный начальником Политуправления РККА о переаттестации и о назначении А.П.Васенина комиссаром Тихоокеанской дивизии. Посидел, зажав ладонями голову. «Встать, комиссар! — негромко сказал он себе. — Повторить приказание!»

И вот настал день, когда Тимофей и Сворень уезжали от своего комиссара. Собственно, это было его рук дело. Васенин подумал: ребята окончили дивизионную школу, нужно дать им хорошую путевку в жизнь, помочь поступить не в краткосрочную, а в нормальную, с полным курсом обучения военную школу. А там пусть действуют самостоятельно. В конце концов шинель совсем неплохая одежда. В Реввоенсовете республики правы: армию укреплять нужно, такая сейчас пора. Полагается направлять в военные школы в своих же военных округах. Но, черт возьми, такой ли уж большой грех, если друзья из Политуправления, да и Анталов, поспособствуют Дальнему Востоку получить два места в Московском военном округе для красноармейцев, один из которых был дважды ранен, другой награжден орденом Красного Знамени. Пусть ребята посмотрят столицу!

И вот Тимофей расставался с Васениным.

Теперь, сидя за чайным столом, они больше молчали. Васенин, взглянув в окно, спросил:

— Зайдет ли Володя Сворень?

Тимофей промолчал. Он боялся выдать себя, свою тоску, свою любовь к комиссару. Ему было жаль уезжать, оставлять одиноким близкого человека. Конечно, вокруг Васенина, как всегда, будут тысячи людей, но дома-то он все-таки одинок. Войдя в эту комнату, подолгу будет стоять у порога, не сразу снимет фуражку, не сразу распахнет створки окна. Очень трудно будет и ему, Тимофею. Кто знает, как она сложится, новая жизнь? А к кому вот так доверительно придешь, с кем так запросто посоветуешься?

— Наверно, не заглянет больше Володя, — сказал Васенин, и в голосе комиссара Тимофею почудились обида и горечь. — Ну, да, впрочем, мы с ним уже распрощались. Кстати, он тоже решил мою память проверить. Спросил, помню ли я давний разговор на станции Худоеланской. Дескать, обещался я тогда у Тихого океана про «полную суть коммунизма» ему рассказать. И не рассказал, дескать. Понимаешь, Тима, не запомнился мне тот разговор. Но я ответил ему: «Вот закончишь военную школу, тогда поговорим, тогда ты и сам мне расскажешь». А он засмеялся — и, знаешь, как-то… неладно засмеялся.

Васенин помолчал, побарабанил пальцами по столу.

— Провожать вас на вокзал я не приду, завтра у меня командирские занятия.

Тимофей знал, что командирские занятия начинаются в девять, на два часа позже отправления поезда, и угадывал, почему не хочет прийти на вокзал Васенин.

И снова они замолчали.

— Слушай, Тима, а у тебя ведь усы начинают расти! Еще вчера их и не было.

— Ну какие это усы, товарищ комиссар? — Тимофей потрогал верхнюю губу. — И сейчас ничего нет.

— Растут, растут, — сказал Васенин торопливо. — Да-а… Жизнь себе идет полным ходом. — Он взял книгу, которую принес Тимофей, подержал, как бы взвешивая, в руке. — Жизнь идет… Так сказать, диалектика природы в действии.

— А что такое жизнь? — с ударением спросил Тимофей. — Помните, обещали: потом, потом…

— Ну? Опять проверка моей памяти?

— Вы ведь так ни разу серьезно мне и не ответили. Только всегда обещали: потом, потом…

— А-а! Что ж, могу. Теперь я даже обязан ответить совершенно серьезно. Когда еще снова задашь ты мне этот свой надоедный вопрос? Жизнь — это неразгаданное чудо природы, пользоваться которым выпало счастье и человеку, — сказал Васенин, глядя в сторону, в окно, за которым шатались на ветру тонкие макушки молодых тополей.

— У Энгельса написано: «Жизнь есть способ существования белковых тел…»

Васенин быстро повернулся к Тимофею, бросил книгу на стол.

— Тима, не хотелось бы мне, чтобы ты читал Энгельса или, к примеру, Маркса, Ленина так, как прочитал сейчас.

— Да нет, Алексей Платоныч, совершенно точно. — Тимофей даже слегка растерялся. — Хотите, я сейчас вам это место найду.

— Не надо, Тима, не надо. Жизнь действительно есть способ существования белковых тел. И точнее определить невозможно. Но разве одна эта формула исчерпает всю глубину и многообразие жизни? Я боюсь формул, когда ими начинают разговаривать очень молодые люди. Ты знаешь химическую формулу воды?