"Я ходил за линию фронта". Откровения войсковых разведчиков - Артем Драбкин Страница 32

— Насколько характерны были такие ошибки?

— Это была, конечно, явная ошибка, которую я целиком возлагаю на Жукова. Были еще ошибки, когда давали приказы о наступлении, но которые не подкреплялись необходимыми для этого силами, подготовкой. Или были ошибки из-за неверной информации, предоставленной командирами. На Украине, помню, был такой случай. Во время наступления нужно было форсировать небольшую речку. Командир дивизии запрашивает у командиров полков обстановку. Один из них, чтобы не отставать от других, тоже доложил: «Мою ноги в речке», хотя его полк ее еще не преодолел. Немцы задержали его на подступах. Доложить о том, что он соврал, не может, это же военный трибунал. Не имея возможности попросить поддержку артиллерии, он бросает в наступление свой полк, а немцы закрепились очень хорошо. Потери тогда понесли большие… В конце концов, когда все выяснилось, его сняли с должности и судили, наверное…

И еще хотел бы отметить такой момент, что слабо использовался и передавался накопленный боевой опыт. Например, еще в уличных боях в Познани я впервые увидел изобретение танкистов. Для защиты от фаустпатронов они придумали делать на танках внешний каркас из обычной металлической сетки. Почему это простая, но эффективная мера защиты не применялась широко? Ведь это спасло бы жизни многим танкистам!

— Вам лично доводилось использовать фаустпатроны, другое немецкое оружие?

— Да, в уличных боях в конце войны мы их применяли часто, хорошее оружие. Впервые фаустпатроны я увидел где-то в конце 1943-го, еще на Украине, но тогда мы даже не знали, что это. Зато потом, когда немцы стали использовать их широко, нас обучали, как ими пользоваться, были даже специальные инструкции. Во время отражения немецкой контратаки на Зееловских высотах только благодаря фаустпатронам и отбились.

— В рукопашных схватках вам доводилось участвовать?

— Нет, если не считать самих захватов «языков», то я таких случаев у нас в роте не помню, даже во время уличных боев. Но был один эпизод, который заставил нас призадуматься и кое-что поменять в наших действиях. На Магнушевском плацдарме нам поставили задачу взять «языка» из второй линии обороны, так как командование опасалось, что немцы накапливают силы для наступления. Мы установили засаду на тропинке, невдалеке от второй траншеи. Когда появился немец, на него кинулась группа захвата, но он оказался такой здоровенный, то ли боксер, то ли борец, что стал буквально разбрасывать нас, пока кому-то не удалось оглушить его прикладом. Единственное, что нас спасло, — то, что он не закричал. Ночью он, видно, и сам не разобрался, кто на него напал, поэтому отбивался молча, но если бы он начал кричать, то было бы уже не так смешно…

А в уличных боях мы очень много использовали гранаты и огнеметы, и до рукопашных не доходило. Гранаты предпочитали наши, они компактнее.

— Как в роте относились к спиртному?

— Мы никогда выпивкой не увлекались, прекрасно понимая, что у трезвого значительно больше шансов остаться в живых, чем у пьяного. Ведь нам постоянно приходилось думать, принимать верные решения. Пьяниц у нас в роте не было, но ту водку, что выдавали, мы, конечно, выпивали. Когда ходили зимой в засаду на нейтральную полосу, то брали целую фляжку водки, но она помогала нам элементарно не замерзнуть.

Меня никогда не тянуло к спиртному, но один раз из-за него я попал в одну очень неприятную историю. Во время уличных боев в Познани наше продвижение очень тормозили многочисленные бары, рестораны, магазины, так как многие пехотинцы сразу набрасывались на это добро… Возросли из-за этого и наши потери. Тогда командир дивизии принял решение создать из разведчиков и саперов мобильные группы. Как только обнаруживали любой склад выпивки, мы туда сразу выдвигались и подрывали входы в него, чтобы лишить доступа к спиртному. И вот, с группой, я попал на один из таких складов. Выгнали из этого подвала всех пехотинцев, и, пока его минировали, я успел взять несколько бутылок, чтобы угостить ребят в роте. Вернулись в расположение, а оно было при КП дивизии, который находился в историческом музее Познани. Этот музей немцы использовали как вещевой склад, и в помещении, в котором мы находились, было разбросано много одеял.

Как раз привезли обед. И тут, что бывало чрезвычайно редко, к нам в роту зашли начальник разведотдела с начальником политотдела дивизии. Перед ними предстала такая картина: днем, на разбросанных одеялах, разведчики обедают и распивают те несколько бутылок, что я принес. Жигалов в крик, причем там среди нас были разведчики и старше меня по званию, но он начал высказывать претензии именно мне. «Бухенко, ты что тут пьянку устроил!» и т. д. и т. п. «Аннулирую твое представление к ордену Отечественной войны, и вообще спишем тебя в пехоту!» Даже облил меня из одной бутылки… Черт с ним, с этим орденом, а в пехоту очень не хотелось. Ко всему этому начальник политотдела хорошо знал меня как комсорга роты. Но ребята отстояли: отправили делегацию, попросили за меня. Вот так меня выставили пьяницей!

Я видел всего один раз, что какой-то солдат утонул в спирте, но случаев отравлений солдат техническим спиртом в нашей дивизии не было, хотя в Польше было очень много спиртзаводов. Там спирт брали, сколько хотели и могли. Когда спирт заливали и хранили в бочках из-под бензина, то потом его за цвет и за запах называли «автоконьяк».

— Насколько остро вы переживали смерть товарищей?

— Смерть наших разведчиков, конечно, переживалась гораздо острее, чем смерть незнакомых тебе людей. Особенно тяжело я переживал гибель товарищей, пришедших в разведроту одновременно со мной из училища. Помню, гибель первого из нашей группы, Васи Стасевского, просто потрясла меня: мы попали под артобстрел, и осколок мины попал ему в висок так, что оба глаза выскочили из орбит и висели на лице только на нервах…

Потери же пехоты если поначалу еще как-то волновали, то потом уже на это не особо обращали внимание… Мы спокойно могли есть, поставив котелок на труп нашего же солдата…

Уборка и захоронение погибших в нашей армии были налажены безобразно. Зато немцы сразу собирали своих, даже во время тяжелых боев и отступлений, и по-человечески их хоронили. А у нас… Месяцами могли лежать неубранными… Вдоль дорог, на дорогах лежали, по этим трупам ездил наш же транспорт… Особенно угнетающе эти картины действовали на необстрелянное «пополнение.

— Были в вашей роте случаи трусости и, наоборот, героические поступки?

— Случаев трусости я не помню. Конечно, все мы боялись, но чувство долга и ответственность все-таки пересиливали. К тому же у нас в роте все были добровольцы, люди знали, на что шли. А насчет героев… У нас в роте был всеобщий любимец Павел Силентьев. Он был нашим одногодком, но у него был такой авторитет и его так все любили, что называли только по имени-отчеству — Павел Павлович. Это был наш «Василий Теркин». Умный, веселый парень, прекрасно играл на губной гармошке, даже в самые тяжелые моменты он не давал нам унывать, мог поднять настроение всей роте… На Магнушевском плацдарме, южнее Варшавы, мы были в «поиске». Видно, какой-то немец что-то услышал и бросил гранату в нашем направлении. Она упала прямо посередине нашей группы, рядом с Павлом. Мы ползли тогда очень плотно, и многие бы пострадали, но Силентьев накрыл своим телом эту гранату… Мы его вытащили, ему оторвало руку, разворотило бок и бедро, но по дороге в санбат он умер… Вот такой был человек! На такое способен был далеко не каждый… Представили ли его посмертно к награде, я не знаю.