Разведотряд - Вячеслав Демченко Страница 31

Рота была наспех создана ещё за два месяца до знаменитого и, как некоторые считают, переломного приказа № 227 Верховного из разжалованных, но, вопреки Мехлисовской паранойе, не расстрелянных командиров. А ещё — из полутора десятков морпехов поневоле (с потопленных катеров) и из лагерников свежего призыва. Временно размещалась она в трёх блиндажах за второй линией траншей, на восточном склоне сопки.

Лагерников здесь было — всякой твари по паре, то есть по два десятка и «политических», и уголовников, пожелавших сменить лагерную пайку на фронтовую. Называлась она «особая рота» — название «штрафная» подобным формированиям начали присваивать позже.

Временно исполняли обязанности командиров взводов до прибытия комроты, Войткевича, два внешне контрастных бойца.

Один — Григорий Лоза. Он запнулся, начав по привычке выговаривать «капитан». Сглотнул и перешёл на положенное: «Боец особой роты». Невысокий, смуглый, жилистый мужичок, и неожиданно голубоглазый. Из терских казаков, как выяснилось. А за что разжаловали и за что попал в особую роту — так и не выяснилось, но о выборе своём Войткевич не пожалел. Второй — рослый, под два метра, широченный в плечах волыняк Мыкола с подходящей фамилией Здоровыло. Как раз из тех, которых не расстреляли ни в Ковельской, ни в Луцкой тюрьмах, а благополучно вывезли по этапу в Сибирь. Может быть, в своё время «эмка» красного директора и по совместительству контрразведчика Яши проезжала, звеня цепями, мимо их этапа…

Их обоих Войткевич, не раздумывая, так и оставил командирами взводов.

Заместителем своим он выбрал злющего, аж искры летели, старлея (бывшего) из танкистов, тяжко виновного перед невесть кем всего лишь за то, что чудом остался жив. Выскочил из «тридцатьчетверки», которая подорвалась на мине в том самом месте, где на его, Захарова, командирской карте никаких мин и в помине не предполагалось.

Войткевич его утешил, пообещал, что если вдруг выживут — то непременно найдут ту сапёрскую сволочь, которая «тарелки» натыкала, не обозначив на картах, и рыло ей показательно начистят.

Адъютантом при себе поставил Яша седоусого хмурого морпеха, бывшего боцмана, который послал не того, не так и не туда, да ещё и не вовремя и при свидетелях.

Трёх реплик на черноморском жаргоне хватило, чтоб глянулись они друг другу. И как-то сразу исчезло у Войткевича, когда Корней Ортугай встал в полушаге сзади, чувство голой спины, чувство, не оставлявшее с того самого злосчастного дня, когда приволокли его, контуженного после трагического прорыва, мимо медсанбата в Особый отдел.

Далее предстояло знакомство с бывшими «политическими» и со шпаной. Они занимали два просторных блиндажа с двухэтажными нарами.

С первыми всё было просто. Короткое знакомство, постановка задачи, подтверждение выбранного командира отделения, и всё. Со вторыми же общались сложнее.

Подмывало Якова Осиповича перейти с ними на феню, но сдержался лейтенант. Рассказал, конечно, представляясь, что урканил в Одессе и в макаренковской колонии чалился, но верно служил Родине и намерен в едином строю с ними бить фашистских нелюдей, пока ни одного на священной нашей земле не останется. И вкратце перечислил свой боевой путь, отмеченный орденом Красной Звезды, медалью «За отвагу» и нашивками за ранения. Ну и дальше, как положено. Вот только, выйдя из второго блиндажа, ни ордена, ни медали, ни командирской книжки, ни бумажника с партбилетом и фоткой годовалой Валюши, ни портсигара с хорошей трофейной зажигалкой Войткевич не обнаружил. И вроде бы никто так не притирался, ширму не ставил, не раскачивал мимоходом — а всё исчезло, даже то, что хранилось в застёгнутом кармане.

Войткевич переглянулся с боцманом; тот положил руку на диск ППШ, но Яков покачал головой.

«Вернут», — решил Войткевич.

И действительно вернули, на третий день, когда рота очень удачно, потеряв всего шестерых ранеными, возвратилась в свои траншеи, проведя разведку боем.

Хорошо проскакивали низинки, пристрелянные фрицами из новых пулемётных гнёзд или накрываемые неизвестными доселе миномётными батареями; извивались, как ужи, между камнями-валунами, которых добрый Бог щедро набросал и на ничейной земле, и между линиями немецкой обороны; вовремя подтаскивали (а затем утаскивали в свои окопы) станкачи, оба штатных «максима» и трофей — крупнокалиберный «шпандау», жаль что только с одним цинком. И отменно, с отборной смесью «ура», «полундра» и мата ударили в штыки и в считанные минуты положили до полувзвода немцев, беспочвенно полагавшихся на превосходство арийской расы.

Вот тогда всё и вернули. Когда раненых, с надеждой на восстановление звания, отправили в медсанбат. Среди них был и танкист Захаров. Дважды раненый, но навылет. Бледный от потери крови, но живой. И вроде уже не такой злой. Когда трофейное оружие сдали как не положенное им, особым фронтовикам. Провёл охрипшего и перепачканного чужой кровью Войткевича в командирский блиндаж седоусый боцман Корней. А там, на столике, сколоченном из снарядных ящиков — всё по шнурочку: и орден, и медаль, и документы, и портсигар, ещё и набитый «Казбеком», которого в довольствие не очень-то не давали, и фото Валюши, а в придачу офицерский вальтер с запасной обоймой.

Фотографию дочки, полученную по полевой почте взамен отправленного денежного аттестата, Войткевич даже поцеловал и тут же написал и отправил женщинам коротенькое письмо. Как чувствовал, что следующее уйдет очень даже не скоро.

…И так прошли две недели боёв, точнее, стычек местного значения.

Пару раз немцы вроде как начинали наступление, причём один раз на участке, смежном с ротою Войткевича, а другой — на правом фланге, ближе к Азовскому морю, в полосе 51-й армии. С приличной артподготовкой и длинными «каруселями» IO-87-x, выстроенными над артиллерийскими дотами. С танками, один из которых, T-III, ухитрился подбить бронебойщик из соседней, не особой роты, Немолодой дядя Григорий Хайневский (это даже в армейскую газету попало как свидетельство того, что в умелых руках и ПТР — грозное оружие).

При всём при том немцы, хотя вроде бы делали всё правильно и всё, как всегда, но не рвались так очертя голову, как на Перекопе или на Ишуни.

«Вроде как пуганули», — хмыкнул Гриша Лоза, когда всё затихло и начали сгущаться короткие майские сумерки.

— Прощупывают, гады, — не то подтвердил, не то возразил Войткевич.

— Ладно бы только не отвлекали, — покачал седеющей головой Ортугай.

— От чего? — тут же подхватился ещё не восстановленный в звании, но всё же капитан Лоза. — Мы здесь всю узость перешейка перекрыли, от моря до моря. Вон, какие доты стоят — «лаптёжники» сколько долбают, а всё похрен. А на десант у них, гадов, кишка тонка, пусть только сунутся!

— Перекоп вдвое уже был, и всякой инженерии там тоже хватало — а взяли, гады… — подал голос из полутьмы новый, назначенный вместо Захарова замкомроты — разжалованный майор Посохов.

— Так какое преимущество было у немцев! — Вскинулся Лоза.