Как мы победили смерть - Равиль Бикбаев Страница 3

Капитан пьяно качает головой, и соглашается, что все хорошо, ну просто отлично. Как я узнал позднее капитан, этот, тогда юный лейтенант входил с нашими войсками в 1968 г. в Чехословакию, за восемь месяцев, дослужился до капитана, получил орден, и спился. Думаю, что причина, не только склонность этого человека к алкоголю, а то, что он натворил в Чехословакии, но это только мои предположения, в свою душу, он меня не пускал.

— Мальчики, — обратился к нам Филиппок, — вы мне не поможете крышу в доме перекрыть. Скоро зима, а она протекает. А я вас, — Филиппок замялся, — чаем напою, пирогами угощу.

Чаем! Нас? Вот осчастливил!! Чаем!!! Это ж на надо такое придумать.

Но был он такой маленький, безобидный, жалкий полковой музыкант — трубадур, что, отложив очередной набег на склад военного имущества, мы согласились помочь.

И еще раз хочу похвалить нашу армию, в ней чему только не научишься, если конечно хочешь жить и служить, нормально. В числе, прочих военных наук, научили нас и строительным работам. На складе мы по собственной инициативе, украли оцинкованную жесть, затем быстро перекрыли крышу, и пошли пить чай.

Жене Филиппка, весьма приятной и достойной женщине, помогала накрывать на стол юная особа, ну просто прелесть.

Глянул я на нее, и в ту же секунду умер, и снова родился, и покраснел и засмущался, в общем, типичная картина. И песни я потом ей пел, жалостливые про любовь десантника, и признавался, что чувства мои надежны как парашют, и огненно — прекрасны как выстрел из гранатомета. И стихи ей читал, а был я мальчик начитанный и любовную лирику знал хорошо, и букеты носил. Сладко млело девичье сердце, но ничего не вышло у меня. Девочка была характером, намного тверже, чем ее папа — музыкант, и прямо мне сказала, что хоть и верит она мне безоглядно, но на чувства мои ответит только после моей демобилизации.

— Возвращайся, тогда и поговорим! А пока извини, я девушка честная, — заявила мне прелесть на последнем свидании. Ну что ты будешь делать!

После дембеля, я к ней не поехал.

Все хорошее кончается, закончился и наш отдых, через десять дней после прибытия в Чирчик, приказ, отбыть в место дислокации части. Афганистан, Кундуз. Повинуясь магии приказа, все сто человек материализовались из небытия, и отправились служить, выполнять неизвестно какой долг, и защищать южные рубежи нашей Родины, неизвестно от кого.

К декабрю 1980 г. бытовая жизнь в бригаде более-менее наладилась, и комбриг решил разнообразить унылые построения и разводы музыкой. Чтобы услаждать наши уши бодрыми маршами, из Чирчика была вызвана музыкальная команда.

В день их приезда наш взвод был в карауле, и тремя постами охранял штаб бригады. Я был разводящим. Грустил я в палатке о доме и маминых пирогах, как в караульное помещение, вбежал мой соратник по подвигам в Чирчике, и сослуживец по взводу.

— Знаешь, кто с музыкантами приехал? — спросил он, меня, скалясь во весь рот.

— Кто?

— Филиппок!

— Вот это да! Пошли посмотрим!

Несчастный, жалкий, потерянный Филиппок неприкаянно бродил по штабу бригады.

— Стой! Кто идет? — сурово окликнул его, я.

— Здравствуй мальчик, — обрадовался знакомому лицу Филиппок, и, видя суровое лицо разводящего, ведущего на посты караульную смену, растеряно спросил, — Ты, что не узнал меня?

— Я, вас не знаю! — продолжал шутить я, — Предъявите документы! Здесь штаб, а может ты диверсант душманский!

— Документы? — растерялся Филиппок, — а мои документы у писаря.

— Смена! К бою! — страшным голосом, отдал я боевой приказ, — Арестовать подозрительное лицо, и сопроводить в тюрьму. Руки вверх! Шаг, влево, шаг вправо, применяем оружие без предупреждения.

Лицо Филиппка искривилось, он чуть не заплакал, мне, стало стыдно за свою дурацкую шутку, так похожую на издевательство.

— Ладно, успокойся, мы пошутили, не плачь дитятко, — сказал я девятнадцатилетний сопляк, пожилому человеку, — Ну привет Филиппок! С прибытием! Будем, значит теперь вместе на боевые ходить.

— Мальчик, я же музыкант, — Филиппок жалко улыбнулся.

— А у нас в боевых частях некомплект, вас к нам и распределят, будешь со своей трубой в атаки ходить.

— СОЛДАТ!!! — я резво обернулся на грозный офицерский рык, сзади стоял ПНШ по разведке, — НЕ ХАМИ! Как тебе не стыдно! А ну прекратить издевательство! А то я тебе так дам, что до дембеля в госпитале проваляешься.

Мог дать, офицер, тот еще, боевой, не штабная крыса.

— Часовой, есть лицо неприкосновенное, неприкосновенность часового охраняется законом, — в ужасе забубнил я заученный еще в учебке, устав караульной службы.

— Первое, ты не часовой, а разводящий, во вторых, устава ты не знаешь, а в третьих…… - офицер поднял кулак, я зажмурился, ну не стрелять же в него.

— Товарищ капитан не надо! Мальчик пошутил, не бейте его, он мне крышу дома ремонтировал, — вступился за меня Филиппок.

— Ну, если крышу…… - я открыл глаза, офицер опусти кулак, — тогда живи!

Двадцать пять лет пролетело, но мне до сих пор стыдно, за свое хамство, по отношению пожилому человеку.

Летом 1981 года на операции в Файзабаде, наш первый батальон крепко потрепали. Три недели боев, маршей по горам, потерь, голода, жажды. Три недели без отдыха. Измотанные, злые, голодные возвращались мы в часть. Из моего взвода только пятеро уцелело, из роты двадцать.

И тут музыка, маршем «Прощание Славянки» встречает нас бригада. Столько лет прошло, но как услышу этот марш, так летит в прошлое моя память, и я снова вижу, как идут с аэродрома в часть обескровленные роты, стоит комбриг, пропускает мимо себя израненный батальон, и благодарит: «Спасибо ребята!».

И музыка, плачет по нашим погибшим и раненым товарищам, Славянка, и радуется, что хоть мы на радость своим матерям вернулись живыми, и гордится нами Славянка, что выполнили мы свой долг, не бросили раненых и убитых, всех вынесли с поля боя.

Не дует в трубы, а сердцем, душой, играет, бригадный оркестр, стараются музыканты, и омывает и лечит эта музыка, наши души. И скорбит и ликует, саксофон в руках старшего сержанта ВДВ Филиппова.

Через пару дней, после возвращения с операции, пошел я в ПМП, проведать своего товарища. Был он ранен, а легко раненые, кто в госпиталь не хотел эвакуироваться, там лечились. Принес нехитрых солдатских гостинцев, поболтали.

— А ты знаешь, кто в карантине лежит? — спросил меня товарищ.

— Кто?

— Филиппок. Сегодня его положили. Подцепил желтуху бедняга. В его то годы, такая гадость, и в гроб отправить может.

— Пойду и его проведаю, — я встал, — ну давай поправляйся, скоро опять приду.

— Подожди, — приятель взял мою передачу, и попросил, — передай ему, мне то не больно и надо, скажи, что от тебя. А от меня, — он достал, небольшой темный кусочек, — это мумие, пусть поправляется. Да и привет передать не забудь.