Мусульманский батальон - Эдуард Беляев Страница 28

И вдруг — новый всполох. Звук взрыва не дошел, но пламя в приборе наблюдения молнией пронеслось, по глазам жахнуло — и ослепительно отдалось в сознании. И недоброе предчувствие — почин нашего лиха…

Полыхнул спичкой бронетранспортер, средний в колонне Турсункулова. Зарево — как знак беды…»

Лейтенант Турсункулов вывел свои БТРы с группами «Зенита» к подножию с западной стороны. Теперь нужно было чуть продвинуться по дороге, десантироваться и затем по пешеходной лестнице броском подняться к торцевой части Тадж-Бека, а у фасада здания соединиться с Шариповым, который вытаскивал свои группы по серпантину, и дальше действовать уже совместно.

Бронетранспортеры сбили внешние посты охраны и, не сбавляя скорости, устремились к единственной дороге, витиевато взбиравшейся в гору с выходом на площадку перед дворцом. Выскочивший из караулки на шум солдат-афганец, видимо, погиб, так и не поняв, что произошло, — броня смела его и отшвырнула далеко в кювет. Рядом и вокруг ложились снаряды «Шилки». Первый успел проскочить к лестнице. Второй БТР сильно ударило, и он, словно споткнувшись о преграду, резко замер на месте и запылал.

— Командир, командир!.. — Члены экипажа криком призывали к действию турсункуловского сержанта, командира машины. — Боря, ты что!..

Борис Суворов, офицер КГБ, старший в группе десанта, не мог им ответить — скорчился от боли, без стона и крика, и приник обмякшим телом к металлу, мешковато пройдя по нему спиной. Алой змейкой метнулась кровь из губ. Поразило бойца из Омского управления — осколки пришлись ниже бронежилета и разворотили низ живота. Спасти его не удалось — кровью истек. Другие тоже будут истекать — санинструкторов в бою не было, их не предусмотрели для этой операции.

Сержант — совсем еще мальчишка, их, поверженных, командир, не растратил себя в панической дрожи и громко закричал, приказывая спешиться. Отстранились подальше от брони и разгорающегося пламени, залегли, чтобы осмотреться и сообразить, что к чему. Пули с визгом пролетали совсем рядом — равнодушно и злобно искали тело. Вот уже и Рязанцев ойкнул.

— Что, Володь, угодила? — встревоженно спросил майор Поддубный. — Давай перевяжу.

— Да брось ты, к черту, уходить надо, они ж пристрелялись, сейчас всех перебьют. Идите, если смогу — догоню.

— За мной, за мной, товарищи офицеры! — Сержант входил во вкус командования, или же ответственность вела парня вперед, и, позабыв о робости, одержимый приказом, он уводил наверх способных идти и стрелять. Сопел, тащил в гору себя, навьюченного пожитками, тяжело выкрикивал слова-команды, которых в запасе и запарке боя совсем немного было — «вперед», «вперед» да «вперед»!..

Поддубный и Гулов сорвались с места и побежали по лестнице за группой и сумасшедшим сержантом — их юным командиром. За ними — Колмаков и Новиков. Дроздов, видя, с каким трудом перевязывал себе ногу Рязанцев, спросил только: «Так нужна помощь?» — и, понимая неуместность своего вопроса, похлопал товарища по плечу и пошел догонять своих, набираясь опыта в непосредственно близком соприкосновении с противником в огневом бою. Не надуманном. Взаправдашнем…

Рязанцев туго перебинтовал бедро и попытался робким бегом, прихрамывая, спотыкаясь и падая, добраться до охраны Амина, чтобы дать врагу свой бойцовский ответ… И в этот ответ он вложил проснувшуюся в нем внезапно злость и остервенение, поэтому бился и за свое ранение, и за смерть Бориса Суворова, и еще за того «неизвестного парня» — советского солдата…

— К машинам! — подал общую команду Турсункулов, понимая, что броня сейчас не защита, а хорошо видимая и легкоуязвимая цель. Спасение — ночь, в которой нужно без секунды промедления рассредоточиться и раствориться. Рустамходжа высунулся по пояс из люка, и его тут же звонким цоканьем окропили рикошеты.

И жахнуло — долбануло — садануло враз, и обрел две отметины удалой командир. Первая в каске улеглась, которую пробила злая пуля, оставив огромную прореху. Спасло то, что по разгильдяйству не затянул ремешок, а так бы точно шейный позвонок пополам… Другая пуля попала лейтенанту в грудь, в то место, где он разместил магазины для автомата. Удивительно, что патроны не сдетонировали. Горло кольцом сдавило, дыхание остановилось, и пришла невыносимая боль. К счастью, жив остался и позже, после боя, голову перебинтовал, правда, синячище остался такой, что будь здоров… Что уберегло его тогда? Может, судьба, а может, Рустамходжа, в которого заложен отголосок уважаемого религиозного прошлого, почетный титул мусульманина — ходжа, родовое вельможество дедов Турсункуловых, репрессированных большевиками.

— Сидеть, куда тебя хрен несет! — Лейтенант запоздало сообразил, что Гулябзой ничегошеньки не поймет из его слов, и с силой надавив рукой на голову Саида, повторил: сидеть, не высовываться! Афганец был грузом литерным и ценным, его надо было старательно, всем скопом, беречь…

Видели, как колонна Шарипова змейкой вытягивалась по серпантину. Скорее бы. Трудно сказать, сколько пролежали, прижавшись к земле, может быть, всего несколько секунд, а показалось — вечность. И поднялись, когда «Шилка» подавила огрызающиеся огневые точки.

— Яша, — это уже адресовалось майору Семенову, — уводите своих за мной. — И, поднявшись в полный рост, чтобы его отовсюду видели солдаты, командир крикнул: — Мусольмооон, за мной!..

И пошли мальчишки, пошли в вопле, в страхе, сопли размазывали по детским щекам, орали и перли, плакали и страдали, не стыдясь своей слабости, которую скрывала ночь — спасибо ей, беззвездной в те минуты и глухо непроницаемой. Они шли и шли, поодиночке и все вместе, и стреляли, и палили, и гвоздили, и долбили, и садили, и лупили, и строчили… Мусульманин в мусульманина. Брат в брата по вере… Добро и зло сошлись, перехлестнулись, сшиблись в азиатской метели… Земля родная, ты перепутала чего-то, запутавшись в ту ночь в себе самой и в людях!..

Не было призывных воплей «ура!», но и языки не проглотили, безмолвствуя в преодолении себя; разное вырывалось из нутра, кто во что горазд. Надсаживались, взбадривая себя и товарища, — ор стоял, как у загонщиков во время облавы на хищного зверя. Зверя затравливая, сами зверели…

За ними — огольцами, ставшими враз мужчинами, шли, проклиная свой сегодняшний удел, офицеры — избранные избранники КГБ, палаческая аристократия двадцатого века.

Солдаты об этом знали, были предупреждены, поэтому и не могли допустить позора при тех, элитных, мужиках и не смели не быть храбрецами. Они достойно прошли через этот кромешный ад. И даже кагэбистский генерал Дроздов, скупой на похвалу, выверенный в словах, когда дело касалось особенно не своих, напишет годы спустя: «Из тридцати шести раненых солдат из „мусульманского батальона“ двадцать три не покинули поле боя».

По ним ошибочно ударили и наши «Шилки», и наши гранатометчики, и из многих окон напротив тоже палили, уже не свои… Но в возникшем сплаве братства они прошли все и в ту ночь… Новую Варфоломеевскую.

На своих хребтах дети-солдаты вытащили отборных бойцов, вытянули самых лучших в КГБ наверх и довели до парадного подъезда уже разворошенного дома, открыли им тяжелые затворы и впустили в залы… А сами ненадежно примостились по периметру площадки, обдуваемой всеми ветрами, и залегли как попало, не находя укрытий, на плитах открытого, простреливаемого со всех сторон пространства. Когда в их рядах образуются прорехи — кого убьют, кого искалечат, — элита еще раз возопит о подмоге. И мальчишки, огражденные от смерти одним доспехом — прохудившейся за время командировки рубахой, не колеблясь, войдут в тот дом.