Обратная сторона войны - Олег Казаринов Страница 26

Таковы правила ВОЙНЫ.

И авторы, которые стараются описать войну без пафоса, без масок, атакой, какая она есть, знают об этих правилах. Поэтому приведенный ниже отрывок из романа Э. Золя «Разгром» о Франко-прусской войне 1870–1871 гг. лично мне кажется вполне правдоподобным.

«Другому перебило осколком снаряда обе ноги, но он продолжал смеяться, не сознавая, что ранен, думая, что просто споткнулся о корень. Пронзенные пулей, смертельно раненные солдаты еще бормотали что-то, пробегали несколько метров, потом падали в неожиданной судороге. В первую минуту самые тяжкие раны едва чувствовались, и только поздней начинались страшные муки, вырывались крики, исторгались слезы.

О коварный лес, искалеченный лес! Среди рыданий умирающих деревьев он мало-помалу наполнялся отчаянными воплями раненых людей. У подножия дуба Морис и Жан заметили зуава, который не умолкая выл, как истерзанный зверь: у него был вспорот живот. Другой зуав горел: его синий кушак вспыхнул, огонь захватил и уже опалил бороду, но у зуава была прострелена поясница, он не мог двигаться и только плакал горючими слезами. Еще дальше какому-то капитану оторвало левую руку, пробило правый бок; он лежал ничком, пытался ползти, упираясь локтями, и пронзительным, страшным голосом умолял прикончить его. И много народу чудовищно мучилось; умирающие в таком количестве усеяли тропинки, заросшие травой, что приходилось ступать осторожно, чтобы не раздавить их. Но раненые и убитые уже не принимались в расчет. Упавшего товарища покидали, забывали. Даже не оглядывались. Упал? Значит, так суждено! Очередь за другим, может быть за мной!»

Подобные сцены были уделом не только тех эпох, когда медицинское обеспечение еще оставляло желать лучшего. Пусть у нас не складывается ошибочного впечатления, что в середине XX века такого уже не могло быть.

Свидетелями тому были наши солдаты, которые после ПЯТИНЕДЕЛЬНОГО штурма Тарнополя в апреле 1944 года ворвались-таки в город.

«Ходим по огромным темным подземным галереям Доминиканского монастыря. Сыро. Мрачно. Гнетущий запах трупов, гниющего тела.

Заходим в похожую на тоннель метро длинную подземную галерею. Узкий проход. С двух сторон в три этажа нары. На них вповалку раненые. В других подвалах они тоже есть, но здесь их больше — несколько сот человек. Со сводов на шинели капает какая-то черная жидкость. К нарам прилеплено несколько свечек. Иду вдоль нар, все время тычась плечами в ноги. Ближайшая свечка от нашего хождения гаснет. Шарю в темноте руками и хватаюсь за холодную мертвую ногу.

Мертвые лежат между живыми. Там же, как и в других подвалах, в которых уже был, задаю раненым несколько вопросов. Отвечают, что уже трое суток нет ни еды, ни медицинской помощи. Только водой в последний раз обносили с вечера. В других подвалах мне этого не говорили. Даже как-то не верится в это. Переспрашиваю еще раз. Повторяют то же самое. Не понимаю, как такое могло быть: забыли, что ли, про эту галерею? Или отчаяние дошло до такой степени, что плюнули на все на свете — и на себя, и на других?

Встречаю ксендза-поляка, который во время осады прятался тут в подвалах, а сейчас обходит умирающих. Проходим с ним по одной из галерей. Показывает мне на железную дверь, говорит, что там помещение, куда складывали безнадежных. Влезаю в комнату. Свечу фонарем. Весь пол завален мертвецами. Уже поворачиваюсь, чтобы выйти, как вдруг из угла подвала хрип: «Вассер… вассер…»».

Четыре столь разные эпохи и четыре столь одинаковых примера отношения к раненым: «оставленным без всякого призрения на поле битвы», «об этих же несчастных никто и не думает», «упавшего товарища покидали, забывали», «плюнули на все на свете — и на себя, и на других»…

И с этим отношением не может справиться ни одна самая совершенная военно-медицинская служба, потому что она МАТЕРИАЛЬНА, а искривление нравственности, которое вызывает война, — НЕТ.

И тот напоминающий Чистилище страшный немецкий госпиталь в подвалах тарнопольского доминиканского монастыря не есть подтверждение людоедству фашистов, жестоко обращающихся даже со своими ранеными. Разве германский солдат, несколько дней пролежавший среди трупов в мертвецкой и просящий пить («Вассер… вассер…»), сильно отличался от медленно умиравших на Бородинском поле калек, поедавших падаль?

Долгое время было принято считать, что бросать своих раненых было уделом только гитлеровцев. Нас воспитывали на крылатой суворовской фразе: «Сам погибай, но товарища выручай», забывая, что в первую очередь она относилась к сплоченности и взаимовыручке в бою. Но мы ее воспринимали более глобально: как бы ни было тяжело — раненого неси на себе.

Действительно, на войне бывали моменты, когда, если позволяла ситуация, с собой уносили не только раненых, но и убитых. А бывало, что раненых приходилось бросать. В противном случае половина армии могла превратиться в сиделок и носильщиков, выручающих другую половину.

И раненых бросали. И добивали свои же.

И делали это не только гитлеровцы. И не только «верные сталинцы». Идеология здесь ни при чем.

Я недаром упоминал выше раненых 1812 года, которые «из сострадания, добивали друг друга…».

Например, британская 77-я пехотная бригада «шиндитов» под командованием бригадного генерала Орта Уингейта во время тяжелого отступления в 1942 г. из Бирмы была вынуждена расстреливать своих раненых. Бывший шиндит, сухонький старичок с редкими седыми волосами, вспоминал: «Были у нас тяжело раненные. Настолько тяжело, что нельзя было им позволять мучиться дальше. Поэтому мы прекращали их мучения… Ничего другого не оставалось». Британский ветеран с трудом подбирал слова, рассказывая об этом. Чувствуется, что до сих пор его терзает совесть: была ли это жестокая необходимость или своего рода милосердие к своим обреченным товарищам?

Дело втом, что милосердие к умирающим солдатам на войне зачастую выражается в самых непредсказуемых и бессердечных формах. И не нам судить тех, кто проявлял подобное.

«Секунд десять или пятнадцать, рассекая горящее море, «Улисс» двигался к месту, где сгрудились сотни две людей, понуждаемые каким-то атавистическим инстинктом держаться возле корабля. Задыхаясь, корчась в страшных судорогах, они умирали в муках. На мгновение в самой гуще людей, точно вспышка магния, взвился огромный столб белого пламени, осветив жуткую картину, раскаленным железом врезавшуюся в сердце и умы людей, находившихся на мостике, — картину, которую не выдержала бы ни одна фотопластинка: охваченные огнем люди — живые факелы — безумно колотили руками по воде, отмахиваясь от языков пламени, которые лизали, обжигали, обугливали одежду, волосы, кожу. Некоторые чуть не выпрыгивали из воды: изогнувшись, точно натянутый лук, они походили на распятия; другие, уже мертвые, плавали бесформенными грудами в море мазута. А горстка обезумевших от страха моряков с искаженными, не похожими на человеческие лицами, завидев «Улисс» и поняв, что сейчас произойдет, в ужасе бросились в сторону, ища спасения, которое в действительности обозначало еще несколько секунд агонии, после чего смерть была бы для них избавлением. (…)