Кавказская слава - Владимир Соболь Страница 26

— Только подумайте, господа! — оживился Георгиадис. — На одном небольшом пространстве, и какие два проявления натуры человеческой: низость и высота. Эти самоотверженные саперы, и — этот сброд, дрожащий у пламени. А, кстати, чего они ждут? Мосты ведь свободны. Вы видите, князь?

Мадатов всмотрелся. По узким ниткам двух мостов, уходящих в черноту ноябрьской ночи, только время от времени проскальзывали случайные силуэты.

— Видно отсюда плохо, но кажется, что войска переправились.

— Еще до темноты, — разъяснил мушкетер. — Теперь осталось только очистить проходы, как я говорил, и Виктор может уйти.

— Чего же ждут эти ваши «жарильщики»? Впрочем, я и сам понимаю. Здесь свет, здесь тепло, а там, на той стороне, — угрюмая неизвестность. Так и будут греться и ежиться до утра.

— А со светом и мы нажмем, — оживился поручик. — Осталось чуть-чуть надавить — и хрустнут. Мосты, конечно, зажгут, тут мы им не помешаем, но остальное уж будет наше. Да и кавалерии есть где погулять. Казаки наши еще на конях, и ваши гусары, господин полковник, наверное…

Он взглянул на Мадатова и оборвался. Суровое лицо гусарского офицера еще больше заострилось и будто окаменело. Заиндевевшие бакенбарды обрамляли напряженные скулы и длинный нос, вытянувшийся подобно копью. Георгиадис приблизился и мягко положил руку на плечо Валериану:

— Вы, князь, кажется, и рассвета не собираетесь дожидаться. Один, без полка, саблю вон и — марш-марш!

Валериан опомнился, разжал ладонь и убрал руку с эфеса. Клинок скользнул в ножны.

— Какой полк, господин статский советник? Он остался там, под Борисовым. А здесь лишь две с лишним сотни, да еще память и ненависть…

Как только начало светать, первые русские ядра упали на берег Березины. За ночь саперы французов все-таки сумели расчистить проход к переправе, растащить по сторонам санитарные и обозные фуры, кареты, которые полковники и генералы тащили еще от самой Москвы, зарядные и казначейские ящики — словом, весь обоз, которым обросла великая армия во время своего летнего похода на Москву и осеннего отступления. Не удалось лишь достать, выдолбить из схватившейся земли трупы конские и людские. Потрепанные батальоны маршала Виктора уходили к мостам и буквальном смысле слова по трупам своих же товарищей.

Витгенштейна разбудили в четыре часа и сообщили, что неприятель оставляет позиции. Генерал приказал сжимать кольцо, тесня французов, но не открывать огонь, не побуждать к сражению. Но только лишь развиднелось, наши батареи, продвинувшиеся на версту, а где и на две, открыли огонь. И берег зашевелился, вскинулся, закипел.

Те, кто коротал морозную ночь у огня, кто еще сохранил способность двигаться, кинулись к переправе. Но арьергард Виктора уже был за серединой реки, и тогда командир французских саперов, генерал Эбле приказал поджечь заложенные заряды.

Пламя охватило ближние козлы, настил, перила. Передние отшатнулись в испуге, но задние напирали, страшась русских ядер, русского мороза, русских сабель и пик. Люди падали в воду, люди бежали по льду, перескакивая через трещины и промоины, проваливались, тонули, просили помощи, но никто не способен был протянуть руку даже ближнему, даже близкому человеку. Здесь каждый был за себя и один против всех.

Какие-то отчаянные головы еще пробовали сопротивляться. Кто-то сумел сохранить пули и порох, у кого-то оставались силы уставить штык. Но все эти вспышки гасли под огнем русской артиллерии, распадались при виде колонн пехоты. И когда утихла ружейная трескотня, в брешь с визгом и гиканьем кинулись казаки, калмыки. Перед ними все побежало. Кто мог, старался перебраться на правый берег, еще ночью пугавший, казавшийся неведомым и чужим. Сейчас же все неизвестное представлялось лучше явной гибели под ударами русских.

Георгиадис остановил лошадь. У самых копыт лежала простоволосая женщина в легком плаще, судорожно прижимая к себе закутанного в тряпки ребенка. Правая рука ее была поднята в бессильном жесте, огораживая себя и младенца, и рука эта была почти до локтя отсечена ловким ударом сабли. Кровь уже вытекла, уже успела схватиться. Мертвая тоже застыла, грязные волосы ломкими прядями закрыли ее лицо, так что трудно понять, насколько она молода и хороша ли была при жизни.

Подъехал Мадатов. Артемий Прокофьевич повернулся к полковнику:

— Что-то вы не торопитесь, князь. Все бежит, дикая конница режет отчаянно, а ваши гусары едут себе колонною, шагом. А как же чувство справедливости, мести?

Валериан взглянул на погибшую женщину, поднял голову, оглядел берег с догорающими кострами, заваленный телами, замерзшими, зарубленными, разорванными ядрами. Увидел черный дым над мостами, темную холодную воду, узкой полосой разорвавшую лед по стрежню, сотни, тысячи людей, вопящих от страха, бегущих, ползущих по тонкому льду, ломающемуся под их тяжестью. Ответил коротко и беззлобно:

— Не вижу противника.

Кинул саблю, не глядя, в нолены, и тотчас же подполковник Снегирев, словно ждавший этого движения, дал знак трубачу — «Отбой!»