"А зори здесь громкие". Женское лицо войны - Баир Иринчеев Страница 26

До войны я была физкультурницей, занималась разными видами спорта. И гимнастикой, и плаванием, и ходьбой на лыжах. Был значок ГТО, ГСО. Нормы ГТО я даже за мою сестру сдавала — они так и не научилась на лыжах ходить. Зимой 1939 года при упражнении на кольцах я сильно упала, растянула руку и сломала два ребра и после этого гимнастикой уже не занималась. Гранату кидать после этого мне было очень сложно. Один раз на учениях, когда кидали учебные гранаты, я кинула гранату как раз под ноги командиру дивизии. Во время советско-финской войны я дежурила в госпитале. Только один раз мне пришлось быть на санитарном поезде и привозить раненых. У меня страшно болело плечо после травмы, и один раненый на меня облокотился сильно. Я там вместе с ним села на пол от боли. В основном были обмороженные. Их было очень много.

Первый день войны я встретила в Павловске — к тете поехала. Я купалась в озере в тот момент, когда народ узнал о войне. Мне кричат: «Вылезай из озера, война!» Я сразу поехала домой, поезда еще ходили. На углу 3-й Красноармейской была колонка для забора воды — водопровода еще не было, и там был установлен громкоговоритель. Народ собрался и ждал выступления Молотова. Я тоже его там слушала.

Я уже работала на Октябрьской железной дороге, и меня с еще одной девушкой на второй день войны послали вдвоем ловить шпионов — прошел слух, что на железной дороге возможно появление немецких диверсантов. Самолеты немецкие уже летали, но еще не бомбили. Представляете? Две девушки, в платьях, с молоточками — по рельсам стучать. Идем мы вдвоем, стучим по рельсам, смотрим, чтобы они не были повреждены. И нам повстречался цыганский табор. Человек 50 там было. Мы им сказали, что мы военные и чтобы они шли за нами. Так мы и пришли на станцию Рыбацкое, цыгане нас слушали, несмотря на то что у нас не было формы.

Я ушла в армию добровольно, на второй или третий день после начала войны. Сначала я была в прачечно-дезинфекционном отряде, была командиром взвода, где были одни мальчики. Совсем молоденькие. Когда начались бои, всех этих мальчиков забрали. Зимой, в блокаду, в отряде остались только женщины. Вошебойки, то есть дезинфекционные камеры, были на грузовиках и работали от бензина. Бензина не было, а форму бойцов дезинфицировать надо! Женщины из отряда на саночках привозили канистры с бензином, ходили за ним за двадцать километров. Это ли не подвиг? А ведь их никого не наградили.

В 314-й стрелковый полк я пришла в сентябре 1942 года, когда он вернулся с Невского пятачка на переформирование. Меня назначили в санроту санинструктором. После короткой подготовки мы заняли оборону на Карельском перешейке, против финнов. Наш полк стоял в районе Белоострова, восьмой полк — в районе Мертути, седьмой — в Сестрорецке. Сначала копали окопы, строили рубежи. Тогда же к нам пришли артиллеристы, саперы, все другие службы дивизии.

Моя работа была выносить раненых, оказывать первую медицинскую помощь. Сначала я была в сан-роте, потом меня перевели в батарею «сорокапяток». Всю войну была только одна работа. Учет вынесенных раненых я не вела. Их считали, наверное, те, кому я раненых приносила. Я их не считала. Каждую ночь — три-пять человек. Потом в батальоне была. Когда говорят, что у нас 23-я армия была невоюющая армия — это неправда. У нас было очень много разведок боем и просто разведок. Одну нашу разведку (я в ней не участвовала) финны засекли, открыли огонь, прямо на проволоке остались трупы висеть. Я запомнила одного мальчика из этих разведчиков — мы его сумели вытащить и похоронить. Его фамилия была Шкловский, украинец, из Кременчуга. Я его запомнила потому, что до войны в Кременчуге бывала. Он единственный, других не вытащить было, не подойти, очень сильный огонь.

Юбки нам выдали, и сначала я носила юбку. Один раз, под утро, после ночного дежурства на передовой, прибежали девчонки, говорят: «Надевай брюки, тебя Боровиков, командир разведвзвода, в разведку берет». Я пошла, а пока меня не было, они мою юбку выкинули, чтобы я не надевала ее больше. Потом, в конце войны, платья выдали. Эти брюки — как они надоели, особенно во время походов. Длительные переходы начались летом 1944 года на Карельском перешейке и позже, в Польше. На время марша нам давали селедку, как нам говорили, чтобы отбить жажду. И действительно — до этого солдаты пили воду чуть ли не из луж и воронок, а после этой селедки перестали. Водку и табак нам выдавали, но поскольку я не курила, то получала конфеты, и мы потом с девчонками пили чай. За моей водкой очередь стояла — я водку меняла на что-то или просто отдавала. Но тогда уже не было голода — все-таки сорок четвертый год, лето. Ягод было много. А в голодное время — только сухарь и немного супа горохового.

Сначала у нас были береты, потом пилотки. Пилотку я обычно носила за поясом, потому что у меня были очень пышные волосы, и она у меня плохо на голове держалась. Меня не заставляли их стричь. Ухаживать за волосами было очень сложно. Горячей воды не всегда можно было достать. Уже когда я была на батарее и шли в наступление, ребята мне часто кричали: «Женя, иди сюда, тут ручей, вода чистая!» Я шла туда умываться. Я не стеснялась бойцов.

Как-то раз после войны мы пошли с однополчанами посмотреть наши старые окопы под Белоостровом. Я в туфельках пошла и спрашиваю ребят: «Как же мы тут ходили?» Мне говорят: «Женя, ты что, забыла, как ходила по траншее в сапогах и черпала воду?» У нас голенища болтались сильно, на наши ноги не было подходящих размеров сапог.

Зимой мы носили валенки, ватные штаны, фуфайки. Шинели во время боев не надевали. Полушубок тоже был, белый, — я в нем домой вернулась. А так в основном в фуфайке ходила. Еще лыжный батальон у нас был. Хотя так, как финны, наши лыжницы не ходили. Финны, похоже, вообще прирожденные лыжники. Я видела до войны, в Белоострове, когда работала на железной дороге, сцену, когда финская девушка на лыжах скатилась с горки прямо к реке Сестре, к границе, и потом резко развернулась и покатила вдоль границы. А наш пограничник уже ее на прицеле держал, готов был по ней стрелять, думал, нарушит границу.