Альпийская баллада - Василь Быков Страница 25

– Карашо биль парень. Джулия браль пистоля, бежаль Марио Наполи. Наполи гуэрро, война. Итальяно шиссен дойч. Джулия шиссен, – она вздохнула. – Партиджано итальяно биль мало, тэдэски мнёго.

– Что, против немцев воевали? – догадался Иван.

– Си. Да.

– Ого! – сдержанно удивился он и спросил: – А где же теперь твой Марио?

Она ответила не сразу, поджав колени к груди, гибкими руками обхватила длинные ноги и, положив на них подбородок, посмотрела вдаль:

– Марио фу уччизо.

– Убили?

– Си.

Они помолчали. Иван уже превозмог свою скованность, взглянул на нее. Она, став серьезной, выдержала этот взгляд. Потом глаза ее начали заметно теплеть под его взглядом. Недолгая печаль в них растаяла, и она рассмеялась.

– Почему Иван смотри, смотри?

– Так.

– Что ест так?

– Так есть так! Пошли в Триест.

– О, Триесте! – Она легко вскочила с травы. Он также встал, с неожиданной бодростью размашисто перекинул через плечо тужурку. По огромному полю маков они пошли вниз.

Солнце припекало все больше. Тень от Медвежьего хребта постепенно укорачивалась в долине, знойное пепельное марево дрожало на дальнем подножии горы, окутывало лесные склоны. Только снежные хребты вверху ярко сияли, выставив, как напоказ, каждое блеклое пятно на своих пестрых боках.

– Триесте карашо. Триесте партиджано! Триесте море! – оживленно лепетала Джулия и, очевидно, от избытка переполнявших ее радостных чувств запела:

Ми пар ди удире анкора,

Ля воче туа, им мэдзо ай фьори [32].

Она негромко, но очень приятно выводила напевные слова. Он не знал, что это была за песня. Мелодичные ее переливы напоминали мерное волнение моря. Что-то безмятежное и доброе, очаровывая, влекло за собой...

Пэр нон софрире,

Пэр нон морире,

Ио ти пенсо, э ти амо... [33]

Иван, затаив дыхание, слушал этот мелодичный отголосок другого, неведомого мира, как вдруг девушка оборвала песню и повернулась к нему:

– Иван! Учит Джулия «Катуша»!

– «Катюшу»?!

– Си. «Катушу».

Ра-а-сцетали явини и гуши,

По-о-пили туани над экой... —

пропела она, откинув голову, и он засмеялся: так это было неправильно и по-детски неумело, хотя мелодия у нее получалась неплохо.

– Почему Иван смехио? Почему смехио?

– Расцветали яблони и груши, – четко выговаривал он. – Поплыли туманы над рекой.

Она со смешинкой в глазах выслушала и закивала головой:

– Карашо. Понималь.

Ра-асцетали явини и груши... —

– Вот теперь лучше, – сказал он. – Только не явини, а яблони, понимаешь? Сад, где яблоки.

– Да, понималь.

С усердием школьницы она начала петь «Катюшу», отчаянно перевирая слова, и оттого ему было смешно и хорошо с ней, будто с веселым, ласковым, послушным ребенком. Он шел рядом и все время улыбался в душе от тихой и светлой человеческой радости, какой не испытывал уже давно. Неизвестно откуда и почему родилась эта его радость – то ли от высокого ясного неба, щедрого солнца, то ли от картинного очарования гор или необъятности простора, раскинувшегося вокруг, а может, от невиданного торжества маков, удивительно крепкий аромат которых наполнял всю долину. Казалось, чем-то праздничным, сердечным дышало все среди этих гор и лугов, не верилось даже в опасность, в плен и возможную погоню и почему-то думалось: не приснился ли ему весь минувший кошмар лагерей с эсэсманами, со смертью, смрадом крематориев, ненавистным лаем овчарок? А если все это было на самом деле, то как рядом с ним могла существовать на земле эта первозданная благодать – какая сила жизни сберегла ее чистоту от преступного безумия людей? Но то отвратительное, к сожалению, не приснилось, оно не было призраком – их разрисованная полосами одежда ежеминутно напоминала о том, что было и от чего они окончательно еще не избавились. И тут, среди благоухающей чистоты земли, эта их одежда показалась Ивану такой ненавистной, что он сорвал с себя куртку и прикрыл ее тужуркой. Джулия перестала петь и, улыбнувшись, осмотрела его слегка загоревшие, широкие плечи.

– О, Эрколе! Геркулес! Руссо Геркулес!

– Какой Геркулес. Доходяга! – скромно возразил Иван.

– Нон, нон! Геркулес!

Она шутливо хлопнула его по голой спине и обеими руками сжала опущенную вниз руку.

– Сильно, карашо, руссо. Почему плен шель?

– Шел! Вели, вот и шел.

– Надо бить фашисто! – она решительно взмахнула в воздухе маленьким кулачком.

– Бил, пока мог. Да вот...

Подняв локоть, он повернулся к ней другим боком, и на ее подвижном личике сразу отразилась жалость, почти испуг.

– Ой, ой! Санта Мария!

– Вот и Геркулес, – вздохнул он.

– Болно? – бережным прикосновением она осторожно пощупала огромный широкий рубец – след ножевого штыка.

Он решительно потер бок.

– Уже нет. Отболело.

– Ой, ой!

– Да ты не бойся, чудачка, – ласково сказал он. – А ну сильней.

Она никак не осмеливалась, и он, взяв в ладонь ее тонкие пальцы, надавил ими на шрам. Джулия испуганно вскрикнула и прижалась к нему. Иван придержал девушку за плечи, и это короткое прикосновение опять заставило его поспешно отстраниться от нее. «Нет, так нельзя! Нельзя себя распускать! Надо скорее уходить».

– Вот что, – нахмурившись, сказал Иван, коротко взглянув на Джулию. – Надо быстрее идти, понимаешь?

– Я, – согласилась она, усмехнувшись и с какой-то испуганно-затаенной мыслью глядя ему в глаза.