Лесная крепость - Валерий Поволяев Страница 22

– Верное решение! – одобрил действия Шичко комендант, пальцами изловил стёклышко, сунул его под бровь. – Пулемётный пост поставьте также у себя в полиции, мы в комендатуре сделаем то же самое. Партизан встретим достойно. Как они того заслуживают. – Комендант негромко, как-то дребезжаще, будто горло у него было деревянным и ни с того ни с сего пошло трещинами, захохотал, потом оборвал смех и потёр руки. – Такая внезапная встреча станет залогом нашего успеха. Мне будет, что доложить начальству, более того, я постараюсь, чтобы об этом стало известно в Берлине. Целую вашу руку, фрау. – Комендант лихо, как молодой гусар, щёлкнул каблуками и поклонился начальнице полиции.

Шичко вышла от коменданта довольная, будто провела с ним время в ресторане. Ещё несколько таких шагов, и комендант будет её. Придя в управу, закричала освобожденно, во весь голос, словно бы её уже наградили немецким орденом:

– Федько, ты ещё не установил у виселицы пулемёта? Не медли! Дежурство у пулемёта – круглосуточное. Понятно?

Райцентр был тих, безжизнен, даже вороны, любившие сидеть на деревьях, покинули свои наблюдательные посты, подевались куда-то. Людей – ни души. Только полицаи мёрзли около виселицы, гулко топали сапогами, пытаясь согреть озябшие, ставшие деревянными ноги, хлопали рукавицами друг о дружку да вытирали обшлагами форменных шинелей носы и слезящиеся от мороза глаза.

Пусто, холодно было в Росстани, неуютно, смертью пахло, перепуганные люди попрятались по домам.

Покачивались на мёрзлых верёвках повешенные, скрипели перекладины виселиц, когда приносился ветерок, внутри деревянных столбов возникал и тут же гаснул тихий страшный стон, мороз от него по коже бежал, кололся острыми лапками, вызывал страх нешуточный – плохо было сейчас людям, живущим в Росстани, ничего светлого не предвиделось.

В углу площади, около палисадника, ограждавшего территорию бывшего купеческого дома, прямо на обледенелом снегу лежала женщина, скребла ногтями твёрдую корку наледи, уже до земли проскребла и выла тихо, едва слышно:

– До-оченьки мои-и… до-о-оченьки-и…

Полицаям она не мешала, поэтому служившие не обращали на неё внимания, считали её вой чем-то вроде музыкального сопровождения – приравняли одно к другому… Сердечные были люди.

Когда из управы притащили пулемёт и установили его на громоздкой треноге, полицаи оживились. Ещё более оживились после того, как на санях привезли несколько кулей, набитых песком, и соорудили из них защитный бруствер для пулемётчика.

– Всё, налетай теперь партизаны сколько хошь! – веселились они. – Встретим достойно, граждане-товарищи! Налетай!

Правда, пулемётчик был не очень доволен тем, что его выдернули из тепла и бросили на мороз, на охрану виселицы, лицо у него перекосилось, словно от зубной боли, съехало набок и таким перекошенным, слева направо, и осталось.

– То ли ещё будет, – веселились полицаи, с топотом отгоняя от себя мороз, они знали, что делали, другого способа бороться со стужей не существовало, если только поочередно сбегать к какой-нибудь вдовушке и хлебнуть бимбера, но они боялись Шичко – не дай бог, застукает… Тогда всё. Поэтому оставалось одно – веселить самих себя.

– А что будет, если сбегать за самогонкой? – внезапно ожил пулемётчик.

– Сбегай – увидишь, – сказал один полицай.

– Может, нам твой пулемёт продать? – предложил другой. – Или обменять на большую бутыль самогона?

– Щаз! – вновь погрузился в сонное, недовольное состояние пулемётчик. – Разбежался!

В воздухе возник лёгкий шум, принёсся ветер, трупы повешенных со скрипом закачались на отвердевших верёвках. Пулемётчик невольно съёжился – страшно сделалось, выровнявшееся было лицо вновь поползло в сторону, перекосилось, сделало лик недоделанного воина незнакомым, будто он перенёс какую-то опасную для человека хворь. Лошадиную, например. Или собачью. Кожа на лице стала зеленовато-землистой, мешки под глазами вспухли и обвисли, рот приоткрылся, обнажив чёрный отёкший язык с несколькими узловатыми жилами и пузырьками слюны, застывшими на нём. Ну словно бы пулемётчика самого повесили!

Ветер стих, через несколько секунд возродился вновь, поднял сноп жёсткого снега, опять пронёсся над землёй… Лицо у пулемётчика позеленело ещё больше, добавилось и серого мертвечиного цвета, поры вытемнились, проступили чёрными глубокими точками. Слишком уж жутко скрипели мёрзлые твёрдые верёвки, будто проржавели до самого нутра… Полицаи тоже притихли – и им сделалось страшно, вот ведь как. Очень страшно – кровь даже остановилась в жилах, им показалось, они сейчас окаменеют…

Но ещё страшнее было ночью – всё чудилось, что на улочках райцентра вот-вот зазвучат выстрелы и партизаны своим огнём выметут из Росстани и самих полицаев, и их хозяев немцев, уложат в рядок и тех и других и не пощадят никого, ни единого человека.

Улочки же Росстани были тихи и безлюдны, никто той страшной ночью на них так и не появился – страхи полицаев были напрасны. Хотя повешенные, раскачивавшиеся под порывами ветра в своих петлях, пугали их здорово. Пулемётчик от страха даже едва не обмокрился. Но – пронесло. Напарники по дежурству ничего не заметили.

О казни, совершенной в Росстани, Чердынцев узнал через два дня – раньше связи с райцентром не было. Расстроенно помял пальцами горло, потом рванул крючки на воротнике гимнастёрки – дышать было нечем.

Отдышавшись, позвал к себе начальника разведки.

– Иван, пошли пару человек в Росстань. Пусть узнают там в деталях, как всё произошло… Всё в деталях, повторяю. Ладно? – Чердынцев вздохнул, опустил голову, желваки на его щёках напряглись, опали. Снова напряглись. – Договорились?

Маленький солдат тоже опустил голову, он успел хорошо узнать Октябрину Пантелееву, пару раз провожал её от базы до райцентра, оберегал по дороге, следил, как бы чего не случилось. Учительница нравилась ему, у Ломоносова даже красные пятна на щёках вспыхивали, когда он видел её, и маленький солдат обязательно старался вдвинуться в тень, чтобы зоркая партизанская публика не засекла его покрасневшей физиономии и блестящих глаз.

И вот Октябрины нет. Ломоносов так же, как и лейтенант, горько вздохнул. Выпрямился.

– Всё понял, товарищ командир, – произнёс он тихо, сморщился страдальчески. – Сегодня же пошлю людей.

На разведку отправились двое – Ерёменко и Игнатюк.

– В село вместе не суйтесь, – предупредил их Ломоносов, – один пусть обязательно останется… На атасе. Ты, Ерёменко, человек шустрый, сообразительный, тебе сам бог велел пойти в райцентр, ты из любой передряги выкрутишься, немцы не страшны, а ты, Рыжий, останься на стрёме… Впрочем… – Ломоносов махнул рукой. – Действуйте по обстановке… – Ломоносов пожевал губами, в горле у него что-то булькнуло, поплыло, потекло, и он не сумел ничего больше сказать, вновь махнул рукой: идите, мол.

Расстроенный вид Ломоносова говорил о многом. Разведчики ушли.

Километрах в двух от Росстани в дупле старого кряжистого дуба у них имелась схоронка – очень нужная в условиях леса вещь, туда они прятали одежду. В холодную пору без костров не обойтись, любая тряпка пропитывается дымом настолько, что её невозможно даже поднести к лицу – крутой запах щиплет, выворачивает наизнанку ноздри, любой немец, даже безносый, по пропитанной дымом одежде безошибочно угадывает в партизане партизана, поэтому в лесной телогрейке либо в армянке было опасно появляться в райцентре – это провал, вот разведчики и переодевались, подыскав для одежды подходящее дупло… Свернули они к схоронке и в этот раз.