Хоть в СМЕРШ, хоть в штрафбат! Оружие Возмездия - Николай Куликов Страница 22

Потом мы пили вино, начав с выдержанного рейнвейна, закусывали; я расспрашивал о сыне, она что-то отвечала. Вино оказалось достаточно крепким, и мы неожиданно быстро опьянели. Впрочем, для хрупкой женщины в этом не было ничего удивительного – я же попросту «поплыл» после бессонных суток, к тому же весьма напряженных. Незаметно мы перешли на «ты», при этом Эльза как женщина волновала меня все сильнее и сильнее. Как я уже упоминал, она удивительным образом походила на мою покойную жену, и это обстоятельство, да еще под влиянием выпитого, буквально «смело» все мои сдерживающие психологические барьеры. (А с женщинами, особенно при первых встречах, я обычно бываю весьма сдержан.) Почти задыхаясь от охватившей меня страсти, я подхватил Эльзу на руки и, целуя в лицо, шею, губы, перенес на широкий кожаный диван. Она не сопротивлялась, наоборот: прижавшись ко мне дрожащим телом, страстно отвечала поцелуем на поцелуй. Уже на диване, словно опомнившись, тихо шепнула: «Подожди, я закрою дверь на засов». Застелив диван чистым бельем из тумбочки, Эльза задула свечи на столе, и уже в полной тишине, словно одержимые, мы начали срывать с себя одежду. Потом я погрузился в ее горячее, страстно извивающееся тело – и время будто остановило свой неумолимый бег…

Очнулся я от легких прикосновений чьих-то нежных пальцев, теребящих мое ухо. Еще будучи в полудреме, на грани сна и реальности, я вдруг представил себя дома, в Москве: мама будит меня, семи-восьмилетнего мальчика, в школу, ласково приговаривая: «Пора, милый. Просыпайся…» Только вот голос у нее какой-то странный, не мамин – и говорит она почему-то по-немецки. И еще: лицо у нее тоже какое-то другое, не мамино. Я мучительно пытаюсь вспомнить, где я уже видел это милое и почему-то такое дорогое для меня лицо. Пытаюсь – и никак не могу. Но почти проснувшись, пытаясь удержать обрывки ускользающего сна, я вдруг вспомнил: это же Нина. Та самая Нина Блинова из Смоленска. Но почему она?

С этим вопросом я окончательно проснулся, открыв глаза и почувствовав ласковые прикосновения к своей щеке. Повернув голову, я увидел в предрассветной темноте лицо лежащей рядом женщины. И сразу все вспомнил: свой вчерашний приезд, встречу с сыном, ужин при свечах и прекрасную Эльзу.

По выработанной до автоматизма профессиональной привычке сразу глянул на наручные часы: светящиеся в темноте фосфоресцирующие стрелки показывали шесть утра. Через час тридцать за мной должен заехать Ланге.

Мой взгляд на часы не ускользнул от Эльзы, и, прижавшись ко мне, она с глубокой тоской в голосе прошептала: «Проклятая война. Вот и тебя она забирает в свое ненасытное чрево. Иногда мне кажется, она не оставит нам ни одного мужчину, всех заберет…» Потом она тихо заплакала. Это был даже не плач, а тоскливое подвывание, от которого мне вдруг стало пронзительно жалко эту, в общем-то, чужую мне женщину. Я обнял Эльзу, начал целовать ее мокрое от слез лицо – при этом повторял какие-то ласковые слова, поглаживая белокурые шелковистые волосы. Она на удивление быстро успокоилась и взяла себя в руки, как это умеют делать только немки. Еще минуту назад безутешно рыдающая женщина снова превратилась в «официальное лицо» – директрису детского дома.

– Нам пора вставать, – сказала она уже вполне спокойным тоном. – Через полчаса начнут прибывать сотрудники.

Видимо, почувствовав, что последняя фраза прозвучала несколько суховато, Эльза крепко меня обняла и страстно поцеловала в губы:

– Ты прелесть, Яковлефф. Мне было очень хорошо с тобой, и поверь, тебя я не забуду – в этом не сомневайся.

Ночью, в перерывах между страстными объятиями, она немного рассказала о себе – типичной немке из семьи со средним достатком. Отец ее возглавлял до войны какую-то мелкую контору, мать работала учительницей. Эльза пошла по ее стопам и еще в середине тридцатых закончила педагогический колледж. Преподавала здесь же, в Аугсбурге, в местной гимназии. Год назад Эльзу назначили директором приюта для детей-сирот.

Мне было трудно судить о ее политических пристрастиях, да мы и не касались этой темы. Однако последние сокрушительные поражения вермахта безусловно заставили женщину, как и большинство немцев, пересмотреть свое мировоззрение. Тем более ее отец погиб, брат сгинул в сорок втором где-то на бескрайних просторах России.

Обо мне она не расспрашивала, наверняка имела некоторую информацию от гестапо – касательно особого пригляда за моим сыном, который был для моих шефов лучшей гарантией того, что я не сбегу к большевикам или к тем же американцам.

Уже за завтраком решился высказать фрау Шнайдер мысль, которая пришла мне в голову еще ночью:

– Эльза, я отбываю на фронт, а судьба фронтовика – сама знаешь… Кроме меня, у моего сына никого: родственники жены погибли в той же бомбежке. Родители ее остались в Кенигсберге и тоже, возможно, погибли – по крайней мере, связь с ними я потерял. Понимаешь, если со мной что-то случится…

– Не надо столько слов, Алекс, – прервала меня Эльза. – Ты хочешь, чтобы я присмотрела за твоим мальчиком?

– Да. Притом не безвозмездно.

– Ты, что же, хочешь мне заплатить, словно дешевой шлюхе за проведенную ночь?!

Женщину явно обидела и даже разозлила моя последняя фраза.

– Успокойся. Ты неправильно меня поняла. Неизвестно, что будет со всеми нами завтра – возможно, скоро здесь будут американцы или даже русские. Я хочу, чтобы при необходимости ты взяла ребенка к себе. Тогда я хотя бы буду знать, где его потом искать – если уцелею, конечно.

Я быстро поднялся со стула и раскрыл лежащий на краю дивана свой дорожный чемоданчик. Там, среди пары запасного белья с полотенцем, бритвенных принадлежностей и прочих походных мелочей лежал завернутый в газету сверток с рейхсмарками. Я положил его на край стола.

– Здесь три тысячи, все, что удалось скопить. Мне эти деньги особенно ни к чему, а вам здесь они очень даже пригодятся: подкормишь парня, да и тебе с матерью хоть какая-то поддержка. А насчет платы за проведенную с тобою ночь ты это зря. Вот уж не думал, что наши отношения ты можешь воспринимать в таком свете!

Теперь уже в моем восклицании, абсолютно искреннем, явственно прозвучала неприкрытая обида. Эльза внимательно на меня посмотрела, потом порывисто встала и пересела мне на колени:

– Прости, Алекс, я иногда бываю такой дурой!

Она гладила мои волосы, после чего мы снова начали страстно целоваться. Я не выдержал, начал расстегивать пуговицы на ее строгом платье, но Эльза решительно остановила меня, хотя по ее порывистому дыханию я явственно почувствовал, что и женщину охватило острое желание. С видимым усилием она решительно встала, одернула платье и с тоской в голосе тихо проговорила:

– Проклятая война… Если бы не она, никуда бы я тебя не отпустила, мой лейтенант… – Помолчав, уже решительно добавила: – Я согласна присмотреть за твоим мальчиком. На всякий случай запиши мой домашний адрес. Если со мной что-нибудь случится, ищи его там, у моей матери.

Я записал ее адрес. Затем достал из бокового кармана кителя плоский металлический портсигар, оттуда извлек несколько массивных золотых колец с драгоценными камнями (такие «трофеи» имелись у многих фронтовиков – война есть война). Протянув драгоценности Эльзе, сказал: