Армагеддон в ретроспективе - Курт Воннегут Страница 22

Идея тотальной войны пришлась по душе многим: в ней было что-то современное, отвечающее выдающемуся уровню нашей техники. Народ реагировал, как на футболе: «А ну, изрубите их в куски!» Когда я автостопом возвращался домой из учебного лагеря в Аттербери, меня подвезли три толстушки среднего возраста — провинциальные дамы, жены местных коммивояжеров. «Ну что, много немцев убил?» — спросила сидевшая за рулем, желая завязать разговор. Я ответил, что не знаю. Они решили, что я просто скромничаю. Когда я вылезал из машины, одна из дам по-матерински похлопала меня по плечу: «Спорить готова: у тебя руки чешутся, так и хочется свернуть головы этим наглым япошкам — верно?» Мы понимающе подмигнули друг другу. Я не стал говорить этим простодушным женщинам, что на фронте провел всего неделю, а потом попал в плен. Тем более не рассказал им, как отношусь к идее свернуть головы наглым немцам, что думаю о тотальной войне. У моей горечи была и есть причина: в истории произошло некое событие, о котором американская пресса написала мимоходом. В феврале 1945 года был стерт с лица земли немецкий город Дрезден, а заодно лишились жизней сто тысяч человек. Так вот, это произошло на моих глазах. Мало кто знает, сколь жесткой может быть Америка.

Я был в составе группы из ста пятидесяти пехотинцев, попавших в плен после наступления немцев в Арденнах. Нас перевезли на работы в Дрезден, сказав, что это единственный крупный немецкий город, который пока не подвергся бомбардировкам. Это было в январе 1945 года. Дрездену повезло потому, что у него был уж слишком невоенный вид: больницы, пивоварни, пищевые фабрики, заводы по производству медицинского оборудования, керамики, музыкальных инструментов и так далее. После начала войны жизненными центрами Дрездена стали больницы. Каждый день в этот священный заповедник доставляли сотни раненых — с востока и запада. По ночам мы вслушивались в отдаленный гул самолетов — опять бомбежка. «До Хемница добрались, — комментировали мы и размышляли, каково это — оказаться под зияющими люками бомбовых отсеков, когда бравые пилоты взяли мишень в перекрестье своей оптической техники. — Слава Богу, что мы — в «открытом городе». Так думали мы и тысячи беженцев — женщин, детей и стариков, — прибывавших сюда в скорбном потоке от дымящихся руин Берлина, Лейпцига, Бреслау, Мюнхена… За счет этих обездоленных людей население Дрездена возросло вдвое.

Но война обходила город стороной. Самолеты, конечно, над Дрезденом летали каждый день, и сирены выли регулярно, но пункт назначения у самолетов всегда был другой. Сигнал тревоги означал: в монотонном рабочем дне наступила передышка, некое социальное событие, дающее возможность поболтать в бомбоубежище. Убежища, кстати, были весьма символическими, формальной данью требованиям национальной безопасности: винные погреба и подвалы, а в них длинные скамьи да мешки с песком в оконных проемах. По сути, больше ничего. В центре города, поближе к местному правительству, бункеры были понадежнее, но и они не шли ни в какое сравнение с могучими подземными крепостями, которые позволяли Берлину выдерживать каждодневные налеты. Дрезден не имел причин готовиться к нападению — отсюда и ужасающие последствия.

Несомненно, Дрезден входил в число самых прелестных городов мира: широкие улицы обрамляли тенистые деревья. Повсюду — парки и скульптуры. Необыкновенные старые церковки, библиотеки, музеи, театры, художественные галереи, пивные на свежем воздухе, зоопарк, обновленный университет. Что говорить — когда-то это был туристский рай. Разумеется, о достопримечательностях этого города я имел далеко не полное представление. Но от того Дрездена — физического города — у меня осталось ясное впечатление: он был символом хорошей жизни, приятной, честной, интеллигентной. Эти символы человеческого достоинства и надежды, стоя в тени свастики, застыли в ожидании как памятники высшей истине. Дрезден впитал в себя сокровища столетий и красноречиво заявлял о блеске европейской цивилизации, которой мы стольким обязаны. Я, недокормленный, недомытый военнопленный, исступленно ненавидел наших тюремщиков, но обожал этот город и ощущал благословенное чудо его прошлого и богатейшую перспективу его будущего.

В феврале 1945 года американские бомбардировщики превратили эту сокровищницу в поле из камней и горячей золы, выпотрошили ее внутренности фугасами и кремировали зажигательными бомбами.

Возможно, атомная бомба обладает куда большей убойной силой, но интересно заметить: с помощью примитивных ТНТ и термитных бомб за одну кровавую ночь удалось убить больше людей, чем за всю кампанию налетов на Лондон. Из крепости под названием Дрезден было произведено с десяток выстрелов по нашим летчикам. Вернувшись на базы и потягивая горячий кофе, они, возможно, делились впечатлениями: «Что-то их зенитчики сегодня дремлют. Ладно, пора и нам на боковую». Британские пилоты тактических истребителей (прикрывавших пехоту на линии фронта) ворчали на коллег, утюживших город с тяжелых бомбардировщиков: «Вот вонищу развели! Как можно выдержать запах кипящей мочи и горящих детских колясок?»

Стандартная сводка новостей звучала так: «Вчера наши самолеты бомбили Дрезден. Все самолеты благополучно вернулись на базу». Хороший немец — это мертвый немец: в результате сто тысяч злодейских стариков, женщин и детей (все боеспособные были на фронтах) навеки попали в чистилище за их грехи против человечества. Однажды я случайно встретился с пилотом, который участвовал в налетах на Дрезден. «Нам эти бомбежки были поперек горла», — сказал он мне.

Ночь нападения мы провели в подземной камере для замороженных продуктов на местном мясокомбинате. Нам здорово повезло — это было лучшее бомбоубежище в городе. По земле над нашими головами гордо ступали гиганты. Сначала они, как бы крадучись, легонько пританцовывали где-то на окраинах, потом, погромыхивая, затопали в нашу сторону и, наконец, замолотили каблучищами — так, что едва выдерживали барабанные перепонки — прямо у нас над головой. А потом снова откатились к окраинам. Туда-сюда, туда-сюда — ковровая бомбардировка.

— Я кричала, выла, царапала стены нашего убежища, — говорила мне пожилая женщина. — Молилась Господу: «Боже, прошу тебя, останови их». Но он меня не услышал. Не было силы, способной остановить их. Они налетали снова и снова, волна за волной. Мы не могли сдаться на их милость, не могли сказать им «хватит — дальше некуда». Нам оставалось только сидеть и ждать утра.

Ее дочь и внук тогда погибли.

Наша маленькая тюрьма сгорела дотла. Нас собрались эвакуировать в лагерь за городом, там держали заключенных из Южной Африки. Охрана наша состояла из «последнего оплота» — пожилых меланхоличных ополченцев да покалеченных военных ветеранов. В основном это были жители Дрездена, чьи друзья и семьи сгорели в огне холокоста. Капрал, потерявший глаз после двух лет, проведенных на русском фронте, перед нашим уходом сказал: жена, двое детей и родители — все погибли. У него оставалась одна сигарета, и он дал мне затянуться.

Наш путь к новому месту дислокации лежал через городскую окраину. Невозможно было представить себе, что в центре Дрездена кто-то остался в живых. В этот холодный день нас бросало в пот от горячих порывов адского огня. Обычно небо было чистым, ярко светило солнце, но в тот день над нами нависло матовое облако, превратившее полдень в сумерки. Мрачная процессия заполонила все дороги, ведущие из города. На почерневших лицах виднелись бороздки слез, кто-то нес раненых, а кто-то — и убитых. Люди останавливались на привал в полях. Никто не произносил ни слова. Несколько человек с повязками Красного Креста пытались хоть как-то помочь несчастным.