Соль земли - Георгий Марков Страница 2

И вот Максим ехал в Притаёжное. Снег недавно стаял, и земля курилась под солнцем розоватой испариной. Лес не успел ещё зазеленеть и стоял голый. Поля были бурыми, неуютными. Зеленели только бугры да загоны озимых.

Дорога в Притаёжное пролегала через лога, холмы, речушки, сердито бурлившие под старыми непрочными мостами. Ехали осторожно.

– Тут справедлива пословица: «Тише едешь, дальше будешь», – говорил Максим, сидя рядом с шофёром.

Связь Высокоярска с Притаёжным районом поддерживалась преимущественно речным путём. Летом на пароходах завозили в район товары, горючее, машины. Почта доставлялась либо самолётами, либо на автомобилях, а в распутицу на лошадях.

На половине пути от Высокоярска до Притаёжного машина Максима нагнала одинокого путника. Он шёл не торопясь, не по дороге, а возле неё (там меньше было грязи), опираясь на суковатый посох. Заслышав рокот мотора, он оглянулся, но не остановился, не поднял руку, а продолжал шагать дальше.

– Вы глядите, Максим Матвеич, какой гордый, даже подвезти не просит, – заметил шофёр.

– А он сейчас на Талиновский выселок свернёт, – сказал Максим.

Но человек с посохом в сторону не свернул, а продолжал идти по большой дороге.

Когда машина обгоняла человека, Максим оглядел его. Это был высокий сутулый старик. Морщинистое лицо его обросло кудрявой длинной бородой. Ветер трепал седины, ерошил их.

– Надо всё-таки подвезти!

Старик охотно принял приглашение. Он снял с плеч котомку, расстегнул суконное пальто и, втолкнув вначале посох, залез на заднее сиденье «эмки».

– Спасибо, добрые люди, а только я бы и своими ногами дошёл, – сказал старик певучим голосом.

– А ехать всё-таки лучше, папаша, – засмеялся шофёр.

– Конечно, лучше, но и дойти можно, – убеждённо сказал старик.

– Вы что же, местный или откуда-нибудь приехали? – спросил Максим, когда старик отдышался.

– Сейчас я издалека, а в прошлом был местный.

– Когда это – в прошлом?

– Из этих мест я ушёл ровно сорок лет тому назад, а пришёл сюда шестьдесят лет назад. И до того я жил на свете двадцать лет.

– По виду вам столько не дашь.

– На здоровье пока не в обиде. А всё же всему есть мера.

Старик замолчал. Максим обернулся и увидел, что выцветшие глаза его спутника стали грустными.

– А кто вы будете, добрые люди? – оживляясь, спросил старик.

Максим сказал, что едет в Притаёжное из Высокоярска по заданию обкома партии.

– От власти, значит, по государственным делам едете, – сделал заключение старик и, помолчав, усмехнулся: – Раньше я от властей хоронился, теперь с властями в одной машине еду.

– Вы, вероятно, из беглых каторжан были? – спросил Максим.

– Из них, добрый человек… Такое дело было. Служил я у тамбовского помещика Гранова. А у помещика жил в Петербурге сын – поручик. Что отец, что сын – не люди были, а звери. Как приедет сын к родителям на побывку, нашим девушкам житья нету. Обесчестит и бросит. Две наших девушки руки на себя наложили. Затаил я лютую злобу против молодого Гранова, стал сам не свой. А тут, как на грех, приезжает он опять и велит прийти вечером в хозяйский сад Марфуше. А у нас с ней всё уже договорено было: собирались осенью обвенчаться. Ну, идёт Марфуша в сад, а я уже там в кустах прячусь. В тот вечер и порешил его. Поймали меня, судили. Дали десять лет каторжных работ и вечное поселение на Сахалине. Марфуша пошла за мной. Не доходя до Томска, сбежал я. С той поры до семнадцатого года исколесил всю Сибирь. В двенадцатом году попал на Ленских приисках под расстрел, пули вокруг свистели, в трёх местах одёжу продырявили, а сам остался цел и невредим. Пока царское лихолетье было, двадцать фамилий переменил. Каких только кличек не носил: Залётный, Косач, Червонный, Петух, Скряга! Когда прогнали царя и богачей, вернулась ко мне родительская фамилия, стал я опять Мареем Добролётовым, с той поры на севере обитался, людям новые тропы торил.