Приключения Весли Джексона - Уильям Сароян Страница 18

– Здесь, точно не указано, – сказал он. – Но ты поедешь в Нью-Йорк. Наверно, тебя назначат куда-нибудь в канцелярию, потому что ты умеешь печатать на машинке. Ты где научился печатать?

– В средней политехнической школе, в Сан-Франциско.

– А зачем?

– Да просто так, по ошибке. Я пытался им объяснить, что не выбирал стенографии и машинописи, а они не обратили на это внимания, – вот я и выучился и тому и другому – на машинке получше, чем стенографии, но отметки хорошие по обоим предметам.

– А в канцелярии ты работал когда-нибудь?

– На каникулах как-то две недели: проработал в конторе Южно– Тихоокеанской железной дороги. Это отмечено в карточке.

– Вот, наверно, потому тебя и посылают в Нью-Йорк, – сказал Какалокович.

– А почему я не могу поехать в Миссури с Гарри Куком?

– Потому что ты в армии.

– А что Гарри Кук будет делать в Миссури?

Какалокович достал карточку Гарри.

– Пехтура, – сказал он. – Культурный уровень у него довольно низкий.

– А у меня?

– Довольно высокий.

– А у вас?

Какалокович взглянул на меня, но не рассердился.

– У меня пониже, чем у Гарри, – сказал он. – Поэтому меня и держат сержантом в этой глуши. Вы, ребята из роты «Б», уже пятый набор, который я обучил и рассылаю по назначению, а сам я все еще здесь. Тебе повезло – ты едешь в Нью-Йорк. Хотелось бы и мне туда перебраться.

Мы думали, что нас отправят через денек-другой, но окончательно мы собрались только к середине декабря. Перед тем как разъехаться, мы сфотографировались всей ротой, и каждый расписался на карточках, чтобы всем друг друга помнить. Мы с Гарри обещали писать друг другу и много времени провели вместе в городе по увольнительным запискам. Все по увольнительным ходили в Сакраменто, а мы с Гарри – в Розвилл, городишко помельче, но более приятный для времяпрепровождения, потому что там бывало меньше солдат.

Как-то вечером сидим мы за столиком в небольшом приглянувшемся нам ресторанчике, как вдруг входит девушка – красивее я никогда в жизни не видел. Она была так прекрасна, что я обомлел и едва не задохся. Вздумай я с ней заговорить, я бы наверняка не смог произнести ни слова. Смуглая, с длинными темными волосами, спадавшими па плечи и перевязанными красным бантом, она была, наверно, испанка или испано– мексиканка; такая красивая, что мне стыдно было на нее смотреть из-за того чувства, которое она во мне вызывала. Мне хотелось остаться с ней наедине, сорвать с нее одежды. Она подошла к стойке, хватила рюмочку – и не чего-нибудь, а чистого виски – и при этом успела несколько раз обернуться и оглядеть зал.

Ну а мы с Гарри сидим себе, разговариваем про Аляску, вспоминаем, как мы там веселились и как я удивился, когда увидал эскимоса Дэна Коллинза. Не хотелось нам друг другу показывать, какие чувства вызвала в нас эта девушка, и мы все старались вести разговор как ни в чем не бывало.

– Красный Коллинз, – говорит Гарри. – Правда, он совсем был непохож на эскимоса?

– Ты хочешь сказать Черный Дэн, – возразил я. Я понял, что он обмолвился оттого, что приметил красный бант у нее в волосах, а сам я был поражен ее черными волосами и поэтому тоже оговорился, но и виду не показал перед Гарри.

– Ладно, как бы его там ни прозывали, – сказал Гарри. – А здорово мы тогда позабавились в Розвилле!

Я едва обратил внимание на то, что он сказал Розвилл вместо Фербенкса, потому что знал и без того, о чем идет речь, так не все ли равно?

Вот уж никогда не думал, что вещи, которые для меня так много значат, могут вдруг сразу потерять всякое значение! Меня это ужасно удивило. Я все смотрел и смотрел на девушку сквозь одежду и видел ее голую и чувствовал, что сейчас ослепну. Мне было очень стыдно выдавать свои чувства, но оттого, что я изо всех сил старался их скрыть, я только еще больше смущался, и это еще больше бросалось в глаза. Так я распалился, просто с ума сойти. Мне было решительно на все наплевать. Я позабыл о пропавшем отце. Не мог я думать о нищих, обездоленных, убитых горем или больных. Что для меня было счастье или несчастье, жизнь или смерть – и вообще все на свете! Я горел одним только страстным желанием – приблизиться к девушке, хотя это было бы величайшей глупостью.

Девушка опрокинула еще рюмочку, а мы с Гарри продолжали беседовать, будто не были сражены насмерть ее красотой. О чем мы говорили, я понятия не имею, вероятно, это было нечто совершенно несуразное. Нам было все равно, о чем ни разговаривать, потому что разговор был только ширмой для наших переживаний, о которых говорить было невозможно. «Так вот что случается с людьми, – думал я. – Вот отчего они шалеют. Но оно того стоит, пожалуй».

Первое, что я сообразил, это то, что она подошла к нашему столику и выпивает вместе с нами. Ну а затем случилось нечто поразительное: я возненавидел Гарри за то, что он может так непринужденно с ней разговаривать, а я не могу. А еще я позавидовал его приятной наружности. Потом я решил, что эта девица обыкновенная шлюха, но мне не стало от этого легче. И я подумал: «Культурный уровень у Гарри довольно низкий». Немного погодя я сказал себе: «Такими вещами могут заниматься только животные», – но в глубине души сознавал, что я просто пытаюсь оправдать свое собственное уродство. «Когда-нибудь, – сказал я себе, – я добьюсь чего-нибудь в жизни, а Гарри Кук так и останется ничем, каким-нибудь несчастным солдатом-сифилитиком».

Но что бы я себе ни говорил, мне ничуть не становилось легче, и я отдал бы все на свете, лишь бы поменяться с Гарри местами, потому что он так нравился этой девушке.

Тут вдруг она обратилась ко мне.

– Что это с вами? – сказала она. – У вас такой вид, будто вы проглотили какую-нибудь гадость.

«О Боже! – подумал я. – Лучше бы мне провалиться сквозь землю».

Никогда в жизни я не чувствовал себя таким ничтожеством. Мне очень хотелось встать и уйти, но я чувствовал, что стоит мне встать, как я брошусь бежать и, чего доброго, еще споткнусь и упаду, как последний болван. Я думал, Гарри будет смеяться надо мной, потому что, будь я на его месте, а он – на моем, я бы над ним наверняка смеялся или уж, во всяком случае, гордился бы собой. Но Гарри надо мной не смеялся. Он все улыбался девушке, но, взглянув на меня, стал серьезным.

– Хочешь, пойдем отсюда, – сказал он.

Он говорил так тихо, что я едва расслышал. Я не мог выговорить ни слова, и тогда Гарри встал и сказал:

– Пошли.

Мне стало мучительно стыдно, что я оказался такой скотиной.

– Ну нет, черт возьми, – сказал я. – Ты не должен идти. Я поброжу немножко по городу. Потом за тобой зайду.

Теперь я мог гордиться собой. Я не испытывал ни к кому неприязни, и девушка уже не вызывала во мне таких чувств. Я даже посмотрел на нее и улыбнулся – и, конечно, она улыбнулась мне в ответ.