Два мира - Владимир Зазубрин Страница 18

— Ничаво. Ен не увидит. Я под шинелькой.

— Смотри, дьявол, из-за тебя всем попадет.

— Ничаво. Колчака теперь спит, ему за день-то ого-го как насыпали, сколь верст рысью прогнали.

— Похоже, не устоять Колчаку?

Дым махорки дразнил весь караул. Спирька самоуверенно мотнул головой. С конца цигарки посыпались искры.

— Знамо дело — не устоять. Кишка тонка у буржуя, вот што.

— Деникин вот только здорово прет.

— Ни черта, и Деникина спихнем в Черное море чай пить.

Серая, мочальная борода устало ткнулась в колени.

— Домой бы, товарищи, скорея.

Цигарка пыхнула в бороду запахом горелой бумаги и табаку, потухла.

— Домой. Ступай, садись на крылец, встречай гостей. Придут к тебе старые господа, по головке погладят.

Спирька отхаркнулся, сплюнул.

— Ты што, мы всем миром. Без земли пропадешь.

— Всем миром. Ну и не рыпайся, коли без земли, говоришь, пропадем. Колчак али Деникин тоже за землю и свободу воюют, только для себя, а не для нас. Ну а нам теперя доводится самим за себя стоять, вот что.

Черные, засаленные брюки в высоких сапогах и лоснящаяся от грязи кепка завозились около Спирьки.

— Мы Колчака видали. Перво-наперво, как пожаловал он к нам, так семьсот человек прямо на месте, в мастерских, к стенке поставил. Пускай кто хочет, с ним живет, милуется, а мы не согласны.

Штыки зацепились, стукнули.

— Эх, товарищи, легше с винтовками-то.

— Для чего же было революцию подымать?

— Раз уж взялись поставить свою власть, так и крышка, воюй, пока из последнего буржуя душу вынешь.

Борода тяжело вздохнула, потянулась:

— Шестой год, товарищи, воюю.

— Хошь шесть, хошь двадцать шесть, а войну кончить нельзя. Кончим, когда всех господ прикончим. Поторопишься, хуже будет. Опять идолы явятся, на шею сядут. Тут хоть за себя воюем, штобы останный раз, значит, и крышка. Больше штоб никаких войнов не было.

Борода уткнулась в землю, засопела.

— Это правильно, они завладают властью, опять с германцем али с кем грызться начнут.

— Так и знай.

— Слюни, товарищи, неча распускать. Буржуев, попов, генералов, сухопутных адмиралов надо поскорее в бутылку загнать. Тут, товарищи, дело ясное: или они нас, или мы их, мира быть не может. Волк с овцой не уживутся.

— У меня отец с буржуями сбежал. Попадись он мне, не спущу.

— Врешь, Спирька, рука не подымется на отца-то!

Спирька задорно поднял голову:

— Не подымется, как же. Ежели он, старый черт, на старости лет добровольцем попер, так што, я на него смотреть буду? С добровольцем разговор короткий — бултых, и готово.

Борода, вздрагивая, хрипела. У Спирьки лицо потемнело. Засаленные брюки зябко вздрагивали. В карауле стало тихо. В глубоком тылу у белых загорелась на горизонте красная полоса. Узкая и бледная, она разрасталась, делалась ярче.

Огненный шар выкатился из-за земли, разорвал на реке серую занавеску. Спирька чихнул, выполз из лощины. На другом берегу стояли во весь рост два офицера, махали белыми платками. Караул поднялся на ноги, протирая глаза и кашляя, уставился на белых.

Мотовилов говорил Петину:

— Сейчас я их возьму на пушку.

Офицер громко крикнул через реку:

— Здорово, минцы!

— Здравствуй, здравствуй, погон атласный!

— «Здравствуй, здравствуй», — передразнил Мотовилов. — Разве так по-военному отвечают? Не видите, что ли, что с вами подпоручик разговаривает?

Красные засмеялись, дружно рявкнули:

— Здравия желаем, господин поручик!

— Ну вот, это дело, видать, что минцы народ вежливый!

— Да уж минцы лицом в грязь не ударят. Го-го-го!

Мотовилов злорадно улыбнулся:

— Ну конечно, Минский полк. 27 я дивизия всегда против нас. Интересно, где 26-я? Сейчас попробую, не клюнет ли? Эй, друзья, а как товарищ Гончаров [3]себя чувствует?

— Так он не наш.

— Знаю, что не ваш, а 26-й, да, может быть, вы недавно видели его?

— Видать, как не видели. Вчера в Ключах встретились.

— Ага, штаб 26-й вчера был в Ключах, рядом, значит, и эта обретается. Отлично, — говорил вполголоса Мотовилов.

— Ну, а что товарища Грюнштейна [4]давно не слыхать?

— О, Грюнштейн теперь шишка большая.

— Хватит, ясно как апельсин: 26-я и 27-я дивизии — Пятой армии.

— Что, господа офицеры, сегодня не воюем? — спросили красные.

Петин тонким голосом крикнул:

— А что, разве вам охота подраться? Я сейчас прикажу открыть огонь.

Минцы замахали руками.

— Нет, нет, сегодня можно отдохнуть.

Офицеры пошли к своим цепям. На берегу вышел из кустов белый караул. Враги стояли некоторое время молча. Широкоплечий унтер-офицер с черной бородой хлопнул рукой себя по боку:

— Спиридон, мерзавец, это ты?

Спирька сразу узнал отца:

— Я, тятя, я!

Красные и белые, с глазами, разгоревшимися от любопытства, смотрели на отца с сыном.

— Это, значит, на отца сынок руку поднял? А? Ты ведь доброволец, щенок?

— Доброволец, тятя!

— Я его дома оставил, думал — матери по хозяйству поможет, а он вон што, против отца пошел!

— Не я, тятя, супротив вас пошел, а вы супротив меня, супротив всего народу с офицерьем сбежали, в холуи к ним записались!

Отец вскипел:

— Ты поговори у меня еще! Переходи сюда! Бросай винтовку!

Спирька засмеялся, потрепал себя рукой пониже живота.

Чернобородый задыхался от гнева:

— Прокляну, Спиридон, опомнись!

— Нам на ваше проклятие начихать, тятя!

Отец высоко поднял руку:

— Не сын ты мне больше! Проклят ты, проклят вовеки…

— А ведь не пальнешь в тятьку-то, Спирька, — чать, жалко.

Кровь бросилась в лицо Спиридону. Он вспомнил, как отец всегда с базара привозил ему пряники, вспомнил, как часто таскал его на руках, учил ездить на лошади, провожал с ребятами в ночное.

— Доброволец он, за буржуев, не отец он мне. Проклял он меня. Не отец.