Когда горела броня. Наша совесть чиста! - Иван Кошкин Страница 18

Светляков в очередной раз остановил батальон и принялся выяснять, куда поворачивать теперь.

— Товарищ лейтенант! Разрешите обратиться?

Волков повернулся на голос. Его звал командир второго взвода старшина Медведев. Медведев остался на сверхсрочную еще в тридцать шестом и с тех пор постепенно дорос до старшины. Огромный, кряжистый, с начавшим понемногу расти животом, этот тридцатичетырехлетний мужик полностью оправдывал свою фамилию. Даже лицо у него было какое-то медвежье — широкое, малоподвижное, с маленькими сонными глазами. Волков назначил его на взвод не задумываясь и ни разу не пожалел об этом. Особенными тактическими навыками старшина не блистал, но службу знал, и гонял своих бойцов до седьмого пота, обучая всем премудростям военного ремесла, от правильного наматывания портянок до окапывания. Когда Медведев показывал, как правильно укладывать «сидор», чтобы ничего не брякало, не натирало и не упиралось никуда, Волков собрал всю роту посмотреть и поучиться. Казалось бы, нехитрая наука, но на первом же марше, когда батальон шел пятьдесят километров с полной выкладкой и всем приданным вооружением, люди на собственной спине ощутили ее важность. Медведев учил строить землянки, показывал, как правильно штопать дырки на форме, чтобы не расползались дальше, учил передвигаться ползком и перебежками. Старшина успел поучаствовать в освободительном походе в Западную Белоруссию, а потом недолго, до ранения, повоевать в финскую. В отличие от немногословного Берестова, Медведев не стеснялся подкрепить объяснение материала соленым русским словом, а иногда и легкой затрещиной, хотя рукоприкладством не злоупотреблял. У бойцов старшина пользовался непререкаемым авторитетом и заслуженным уважением, не в последнюю очередь потому, что готов был показывать и объяснять снова и снова, пока все не становилось ясно…

— Разрешаю, — вполголоса сказал лейтенант.

Медведев быстро подошел к лейтенанту и, нависнув медвежьей своей тушей, чуть не в ухо зашептал:

— Товарищ лейтенант, тут такое дело. У меня во взводе есть двое, отсюда, из Заречья. Один, между прочим, участковым тут был, все знает. Говорят, что если прямо вот по этой улице, Садовая называется, с полкилометра пройти, то в пути упремся. А там вдоль них к вокзалу за полчаса доберемся, там параллельно дорога идет, — он понизил голос до еле слышного шипения. — А то, если честно, бойцы волноваться уже начинают. Говорят, капитан нарочно водит, чтобы отправление задержать. Вы уж объясните ему, товарищ лейтенант, нехорошо это.

— Начинается, — злым шепотом ответил лейтенант. — Давай ко взводу, и чтобы больше я такого не слышал.

Медведев вернулся к своим бойцам, а Волков, заранее напрягшись, подошел к капитану. Светляков и батальонный комиссар Щукин совещались, куда сворачивать теперь. Комиссара в батальон назначили буквально за две недели до отправления на фронт, и ничем примечательным он запомниться не успел. Это был невзрачный, бледный какой-то человек, сторонившийся бойцов и явно не знавший, как себя вести с комсоставом. За все время, что он находился при батальоне, Щукин успел провести лишь две политинформации, на которых пересказал, а вернее, зачитал несколько статей из «Правды». На вопросы бойцов он только мялся и бубнил что-то неразборчивое, зато загрузил ротных командиров составлением плана по охватыванию бойцов политработой с целью повышения то ли политграмотности, то ли чего-то еще. Волков попробовал было протестовать, указывая, что политработа — это не его обязанность, но потом по совету Архипова просто настрочил какую-то белиберду, которую хитроумный уполномоченный распечатал на машинке аж в трех экземплярах. После этого Волков отправился заверять план политработ сперва у батальонного, а потом у полкового комиссара. Несколько напуганный таким пылом, Щукин пошел на попятный. Но мстительный лейтенант не поленился посидеть ночью и составить два донесения о ходе политработы в части, каковые направил уже не только комиссарам, но и Архипову. Кончилось тем, что неугомонного ротного вызвал к себе комполка и поинтересовался, действительно ли лейтенанту нечего делать, или это ему, майору Сенченко, только кажется. Щукина несколько осадили, а у комроты-2 появился еще один недруг. Склонный к философствованию Архипов сказал, что если бы в маршевом батальоне был начальник штаба, склочный Волков ухитрился бы разругаться и с ним.

Сейчас комиссар близоруко всматривался в табличку с названием улицы, а Светляков стоял рядом и шепотом ругался.

— Разрешите обратиться, товарищ капитан? — негромко спросил комроты-2.

— Ну что у тебя, Волков? — неприязненно сказал Светляков.

— Товарищ капитан, у меня в роте есть бойцы из этого района. Они говорят, что если идти по Садовой, можно выйти к железной дороге, а там, вдоль путей доберемся до вокзала.

— Еще советов твоих мне не хватало! — взорвался комбат. — Катись отсюда…

— Товарищ капитан! — прервал его лейтенант.

От такого вопиющего наплевательства на нормы устава у капитана отвисла челюсть, а Щукин почти испуганно уставился на ротного.

— Товарищ капитан, — тихо продолжил лейтенант. — Люди волнуются. Бойцы спрашивают, какого черта мы тут крутимся…

— Что это значит, товарищ Волков? — резко спросил Щукин.

Комроты-2 очень надеялся, что по прибытии на фронт ему не придется воевать под началом Светлякова, так как то, что он собирался сказать, должно было очень не понравиться капитану.

— Это значит, что наши бойцы не понимают, сколько можно блудить по Заречью, когда эшелон отправляется через час с небольшим. Мне даже показалось, что кто-то произнес слово «саботаж».

Волкову показалось, что капитан побледнел хотя в свете фонарика точно сказать было нельзя.

— Где эта ваша Садовая? — буркнул Светляков.

— Мы по ней шли, — указал лейтенант.

— Возвращайтесь к своей роте, — угрюмо сказал комбат. — Я очень надеюсь, что ваши бойцы действительно знают Заречье.

Через полчаса батальон вышел на железную дорогу и, свернув, двинулся вдоль нее к вокзалу. Естественно, к посадке они были последними, и Светляков имел очень неприятный разговор с начальником станции. Наконец все было позади, красноармейцы сидели по вагонам, а Волков на перроне спешно докуривал последнюю в пачке папиросу. Лейтенант знал, что отныне его на долгое время ждет в лучшем случае махорка, и ему казалось чрезвычайно важным докурить последнюю мирную папиросу на последнем мирном перроне. Кто-то хлопнул его сзади по плечу с такой силой, что комроты покачнулся. Волков резко повернулся, чтобы высказать все, что он думает о таких шутках, и нос к носу столкнулся с сияющим Архиповым. Старший лейтенант, с 17 июля по постановлению ГКО начальник Особого отдела, улыбался во все 32 своих белых крепких зуба.

— Ты что здесь делаешь? — с ходу ляпнул комроты-2. — Провожаешь, что ли?

— Ага, сейчас начну платочком вслед махать, — тот покосился на папиросу. — Я с вами еду. В целях осуществлять право ареста дезертиров путем расстрела на месте. Дай папироску.

— Последняя, — мстительно ухмыльнулся лейтенант.