"Волкодавы" Берии в Чечне. Против Абвера и абреков - Юлия Нестеренко Страница 16

— На самом деле я дрожу не от холода, меня сотрясает сильнейшая нервная дрожь. Свистопляска мыслей в моей несчастной голове не прекращается: вот мне пришло на ум, что русские вряд ли просто так отпустят немецкий самолет, наверняка уже послали истребители на перехват. И что чекистам ни в коем случае нельзя верить, и неизвестно, что в следующий раз они заставят меня делать, но можно предположить, какие средства принуждения будут использованы против меня и моих камерадов. Перед моим мысленным взором всплывает усатое лицо Чермоева и его огромный кулак с набрякшими синеватыми жилами, потом холодное лезвие кинжала у щеки и презрительный смех красноармейцев: от этой картины меня начинает трясти, но не от страха, как самодовольно думает Асланбек, а от унижения и злости.

Какой уж тут заснуть; лежу, уставившись в летнее звездное небо, а Серега тихонько похрапывает под боком, усталость незаметно сморила его. Потихоньку отодвигаюсь подальше, медленно освобождаю от веревочных пут руки, а затем ноги. Осторожно поднимаю голову; вижу, что часовой курит, сейчас у него перед глазами яркий тлеющий кончик папиросы, и он в ближайшие секунды не в состоянии будет заметить что-либо в темноте. Меня охватывает непреодолимое желание сбежать. Умом я понимаю, что это неразумный шаг, но это на уровне какого-то почти животного инстинкта, я бегу не «куда», а «откуда», лишь бы подальше от Чермоева с его издевательствами.

Отползаю на край поляны, крадусь осторожно, но, верно, у караульного глаза в темноте видят не хуже, чем у кошки: заметив подозрительное шевеление, он поднимает тревогу, и мое отсутствие замечают. Но я уже добрался до ближайших деревьев, под их прикрытием встаю на ноги и бегу что есть сил, больно спотыкаясь о торчащие из земли корни, царапая лицо и руки о низкорастущие колючие ветви, поскальзываясь и падая на влажной после позавчерашнего дождя земле.

Красноармейцы, громко матерясь на весь лес, устремляются за мной в погоню, стреляют наугад, хотя Петров приказывает обязательно взять меня живым. Ну, правильно, я ведь нужен им для радиоигры.

— Какой, к черту, живым, — пересыпая свою речь крепкими выражениями, орет Асланбек. — Убежит ведь!

Похоже, он один не выполняет распоряжение майора, слышу за спиной отрывистые выстрелы чермоевского револьвера, и вдруг сильнейшая боль обжигает мне правое бедро. Задело! Теперь шансов у меня никаких! Наступать на ногу нестерпимо больно, боль пульсирует и разрастается, штанина быстро намокает теплой и липкой кровью, вероятно, задета крупная артерия.

Вот теперь я четко представляю себе, что чувствует попавший в западню волк, когда сила явно на стороне охотников и кольцо преследователей сжимается вокруг все туже и туже, неся несчастному зверю неминуемую гибель.

Из последних сил, подтягивая ногу и цепляясь руками за землю, заползаю в кусты, снимаю ремень, пытаясь перетянуть им бедро, как жгутом. Но в душе понимаю, что все это бесполезно: кровь уходит из меня вместе с жизнью, вытекая горячей, пульсирующей струей.

Мне суждено умереть здесь, посреди этих прекрасных, но так враждебно встретивших меня гор; на чужой земле, которую я мечтал покорить. Меня убили те, кто оказался сильнее нашей силы; на рассвете они найдут мое тело и закопают, как последнюю собаку, ведь они ненавидят всех нас, они считают меня грязным фашистом и бешеным зверем.

Моя бедная мать никогда не узнает, что со мной произошло на самом деле; ей сообщат, что я геройски погиб на задании; но я знаю, что ей не будет от этого легче. Она будет плакать обо мне долгими одинокими ночами, как плачет сейчас по убитому под Москвой дяде Артуру, проклиная эту жестокую войну, отнявшую у нее сына. Мама, мамочка, зачем все это, зачем я пришел сюда?! Мамочка, мне всего девятнадцать лет, я не хочу умирать!

В глазах у меня темнеет, все тело наливается свинцовой тяжестью, сознание, вертясь по спирали, устремляется по какому-то бесконечному тоннелю навстречу сияющей дымке вдалеке.