Отечество без отцов - Арно Зурмински Страница 15

Отец упоминает в своем дневнике горящий город.

— Неприятное зрелище, — записывает он. — Огонь в домашней печке у матери мне милее.

Я отыскиваю на карте города, которые могли бы гореть тогда, и нахожу Таурогген — место заключения прусско-российской конвенции против Наполеона. Он действительно был сожжен дотла в первые же дни войны. Что могло произойти со знаменитой Пошерунгской мельницей, в которой когда-то русские и немцы заключили мир?

В то время, как я нахожусь в Тауроггене, на экране моего телевизора разворачивается новая война. Я утешаю себя тем, что Багдад находится в тысяче километрах от Приштины, еще дальше, чем Турция.

— Но это не такое уж большое расстояние, — говорит Вегенер, потчуя меня информацией о третьей, совсем древней войне. Он постоянно присылает мне материалы о Наполеоне и его походе на Москву. Самым последним документом является цветная репродукция картины о битве под Москвой. [16]Тогда кровь была тоже красного цвета.

— История повторяется, и никто не хочет извлекать из нее уроки, — пишет Вегенер на полях репродукции.

В этом же его письме имеется вырезка из сегодняшней газеты. В литовском Вильнюсе нашли захоронение, правда, не Второй и даже не Первой мировой войны, а войны 1812 года. Тысячи солдат Великой Армии, умершие во время отступления от ран, голода и холода, нашли свое последнее пристанище под землей в Вильнюсе, и никто ничего не знал о них в течение 190 лет.

Все эти войны перепутываются в моей голове. Где-то на улице стоят женщины и дети и бросают солдатам цветы. Об этом пишет Вальтер Пуш своей Ильзе и просит ее устроить такую же встречу с цветами, когда бойцы вернутся с победой домой.

В дневнике отца записано:

Деревенские жители приносят нам хлеб и молоко. Они настроены дружелюбно. Я меняю три сигареты на пять яиц и тут же выпиваю их.

На обочине дороги мы видим первые могилы героев. Странное чувство, когда вот так встречаешь своих боевых товарищей, тех, что вчера шли мимо тебя с песнями.

Ты хоть посыпал яйца сахаром или солью, дорогой отец? У меня тошнота сразу же подступает к горлу, когда яйцо не доварено и желтая студенистая масса ползет, пачкая мои пальцы. Нет, ты не мог тогда сидеть в канаве у дороги, пить сырые яйца и с удивлением смотреть на горящий город.

Два отрывка из писем Вальтера Пуша приводят меня в ужас:

В то время, как я пишу, мимо ведут колонну пленных. Если бы ты увидела этих типов, то страшно испугалась: так отвратительно они выглядят. Многих просто не берут в плен, в Литве засилье евреев, поэтому разговор с ними короткий.

Последнее предложение звучит настолько очевидно, что не требует никаких пояснений. Кто привил им такие мысли? Я рассматриваю фотографию на стене. Того, что в очках, зовут Вальтер Пуш. Жизнерадостный торговец бакалеей, который жил лишь продажей товаров. Никто бы не подумал, что он способен писать подобные вещи.

Несколькими днями позже датировано еще одно письмо, которое меня потрясает.

Дорогая Ильза!

В полночь мы перешли литовскую границу. Ты не представляешь, как велика разница между Латвией и Литвой. В Латвии еще чувствуется немецкое влияние. Литва — бедная и грязная страна. Но везде рады нашему приходу. Подобно Латвии, здесь формируются литовские отряды самообороны. Русским и евреям не до смеху, с ними разговор короткий. В лесах ловят русских солдат и доставляют нам. Те даже рады попасть в руки немцев, так как бойцы самообороны с ними не церемонятся.

Снова те, с кем разговор короткий, и те, кто не церемонятся.

В Багдаде царит спокойствие, в Приштине тоже, лишь в Тауроггене все еще поднимается дым из развалин.

24 июня наш полк переправился под Ковно через Неман по трем понтонным мостам, наведенным саперами. По ним должны пройти в составе Великой Армии свыше 500 000 человек из всех стран Европы, а также 150 000 лошадей, 30 000 повозок и тысячи пушек. В Ковно мы увидели также и нашего императора, который взлетел на коне на берег реки и приветствовал своих солдат.

Дневник вестфальца, 1812 год

Вечер после долгого марша по пыльным дорогам в одной из безымянных деревень. Серые деревянные хаты, босоногие дети, играющие в песке, в садах женщины в белых платках. В конце деревни изрешеченная пулями повозка, рядом дом, из развалин которого поднимаются струйки дыма.

Он направился к дереву, одиноко стоявшему в чистом поле. Это была груша, как оказалось, давно отцветшая и увешанная бесчисленным множеством маленьких плодов. Из соседнего сожженного дома люди вынесли свою мебель и поставили под грушей столы и стулья, шкаф из красного дерева и кровати, накрытые голубой тканью.

Он уселся в кресло-качалку, снял сапоги и ощупал свои воспаленные ноги. Среди наваленной друг на друга мебели он нашел тазик, ковыляя, пошел с ним к колонке и наполнил его холодной водой. Сидя в качалке, он остужал свои ноги. Люди, которым принадлежала мебель, стояли у ограды сада и смотрели на него. Как быстро отдалилась война от этих мест, она обогнала их, и после нее наступила мертвая тишина. В этой тишине он теперь играл на губной гармошке, ничего определенного, просто так. Дети собрались на пригорке у дороги, чтобы послушать. Они смеялись и шушукались, обсуждая разбросанную мебель и играющего на губной гармошке солдата, который остужал в тазике свои голые ноги.

— Если пойдет дождь, то он замочит мебель, — подумал он.

У колодца с журавлем собрались солдаты, они курили сигареты, смывали пыль с лиц и отпускали шутки. Годевинд возвратился после прогулки по полям.

— Когда ты управишься со своими ногами, я тебе кое-что покажу.

Он бросился на голубое покрывало кровати и уставился на ветви грушевого дерева, в то время как Роберт Розен натягивал носки на свои голые ноги и всовывал их в сапоги.

Вдвоем они пошли по деревне. Рядом с одним из сожженных домов они обнаружили три коричневых земляных холмика.

— Сегодня утром в половине десятого эти солдаты были еще живы, — сказал Годевинд. С трудом им удалось разобрать имена на березовых крестах: Гельмут Мейер, Гаральд Нойманн, Гюнтер Гроте.

— Командование пошлет письма им домой, в которых будет много слов о фюрере, Отечестве и героической смерти, — сказал Годевинд. — И так будет происходить до тех пор, пока все наши имена не окажутся на березовых крестах.

В канаве лежали две разорванные на куски лошади.

— Ты когда-нибудь ел конину? — спросил Годевинд.

— Мы любим наших лошадей, мы не можем их есть, — ответил Роберт Розен.

По дороге шел фельдфебель Раймерс с двумя пожилыми сельчанами, каждый нес на плече лопату. Он приказал им закопать останки лошадей, чтобы не было никакого тошнотворного запаха. После лошадей следовало похоронить также шестерых советских солдат, лежавших на пригорке перед деревней. Три могилы героев, две мертвые лошади и шестеро советских солдат — так выглядела их первая встреча с кровавой изнанкой войны.