Возврата нет - Анатолий Калинин Страница 14

— В январе сорок четвертого года из лагеря в Ровенсбрюке перевезли меня во французский город Лимож. Не одного привезли, всего сто четырнадцать человек отобрали из нашего лагеря — врачи отбирали самых здоровых. Я тогда тоже был еще ничего, это уже позже, в горах Норвегии, меня доконал ревматизм, и я вынужден был пойти на эту стариковскую должность. Если кто весил больше сорока пяти кило, это считался еще здоровый человек. У меня было сорок восемь. Оказалось, и из других лагерей привезли в эшелонах в Лимож таких же «здоровяков», но никто не знал зачем. Удивлялись мы, что разместили нас не в бараках, а в бывших французских казармах, в военном городке. С поезда погнали прямо в баню, выдали чистое белье — и на весы. Тут мы и встретились. Стою, ожидаючи своей очереди к весам, кто-то тихонечко скребет пальцами мое плечо и говорит у самого уха: «Мосье…»

В этом месте — в самом начале рассказа — сторожа Павла Васильевича Сулина прервали. Большая серая собака перескочила через плетень, разделяющий смежные виноградные сады, и вслед за тем сухой плетень затрещал под чьим-то грузным телом. Сулин с Михайловым оглянулись и увидели перелезающего через плетень Демина.

— Доброго здоровьица! — сказал он, дотронувшись пальцами руки до козырька зеленой фуражки. В другой руке он держал большую винную бутыль, густо оплетенную по самое горлышко прутьями краснотала. В бутыли плеснулось, когда он поставил ее на землю у своей ноги. — Никак, я помешал? — спросил он, оглянув из-под тяжеловатых век сперва Сулина, потом Михайлова.

Сулин коротко взглянул на бутыль:

— Садись.

— А то, может, помешал? — настойчиво повторил Демин и потянулся рукой к бутыли, стоявшей у его ноги.

— Садись, садись! — сердито остановил его Сулин и, наклонившись, раньше Демина успел ухватить за плетеную ручку бутыль и поставить ее рядом с собой. — Раз пришел, так чего уж…

— А я только когда уже подходил, слышу, что ты не один, — усаживаясь на землю в тени виноградного куста, сказал Демин. С другой стороны куста лег Пират, свернувшись и тотчас же смежив веки. — Слышу разговор. О чем, если не секрет?

— Какие могут быть секреты! — суховато ответил Сулин и, помолчав, добавил: — О твоем свояке — Андрее Сошникове.

— А! — коротко сказал Демин и, посмеиваясь, посоветовал — Ты бы лучше рассказал человеку, кто тебя связывать эти сибирьковые веники научил. — И, не обращая внимания на то, что Сулин при этих словах явно смутился и рассерженно засопел, пояснил, взглядывая на Михайлова смеющимися зеленовато-коричневыми глазами: — У них командир казачьей сотни подъесаул Шелестов привычку имел: идет по дороге — руки в карманы и носком сапога камушки ковыряет. Сколько лежит на дороге камушков, столько раз и ковырнет. А казаки и подметили, и как-тось этот друг, — Демин указал глазами на сурово насупившегося Сулина, — набрал полные карманы шаровар камушков, забежал впереди ихнего благородия и потихоньку подбрасывает их ему на дорогу. Подъесаул ковырнул один раз, другой, а на третий и заметил, шумнул ему — и сразу по морде: «Над командиром надсмехаться? Чтобы связал к вечеру сибирьковый веник и явился ко мне!» А стояли они в Польше, за Вислой, там сибирьком и не попахнет. Этот друг верхом объездил кругом все польские степя и вернулся, понятно, с пустыми руками. Подъесаул обратно его по морде и приказывает назавтра к вечеру связать уже два веника. Так до семи веников дошло, и каждый вечер бил он его по морде. На восьмой день этот друг сел на коня и поехал за сибирьком на Дон. В голове вроде помрачнения получилось, — Демин покрутил пальцем у своего лба. — Через это и под военно-полевой суд попал как дезертир.

Все это время глаза Сулина на сурово нахмуренном лице были опущены, но при этом слове он поднял их, и они негодующе сверкнули.

— Брешешь, Стефан, я дезертиром не был!

— А я этого не сказал, вот человек может подтвердить. Я только говорю, что если бы тогда не командир дивизии генерал Краснощеков, ты бы сейчас тут с нами не сидел. С дезертирами и тогда короткая была речь. Это ж он тогда догадался весь ваш взвод опросить?

Сулин хмуро кивнул:

— Он.

— Но и на подъесаула я бы на твоем месте зла не носил. Не заинтересуй он тебя этими вениками, кто бы ими сейчас и наши детские ясли, и школу, и клуб на весь год снабжал?

— Это так, — согласился Сулин, и глаза его, сердито точившие из-под кустистых бровей тускловатый свет, смягчились — похвала пришлась ему по вкусу.

— А если так, — подхватил Демин, — то и не имеет права эта бутыль, как холостая девка без жениха, стоять!

И с радушием гостеприимного хозяина он бросился разливать вино из бутыли по стаканам. Два стакана он извлек из своих карманов, а за третьим нырнул в открытую дверь сторожки и вернулся оттуда не со стаканом, а с большой поллитровой кружкой. В нее он налил из бутыли белого местного вина хозяину, себе же и Михайлову налил в стаканы.

Что бы там ни говорили, а вино, к тому же натуральное виноградное вино, располагает человека к откровенности и побуждает иногда его рассказать о том, о чем он, может быть, и не рассказал бы в другое время. Поставив на землю пустую кружку, Сулин взял из вороха гибкий зеленый стебель, очистил его у корня от лепестков, протянув сквозь кулак, и взял другой.

— Я его сразу не узнал, — сказал он. — Стоит передо мной невозможно худой человек — ну скелет скелетом! — и улыбается. Меня от его улыбки, как морозом по коже. Я сам к тому времени уже был, как мешок с костьми, а у него и кожа к костям присохла. Когда стал он потом на весы — ровнехонько на сорок пять кило вытянул. А помнил-то я его здоровущим парнем. Росту небольшого, а весь налитой, как чувал с зерном. Меньшая половина от прежнего осталась. И еще оскаляется. Я его по глазам узнал. Какой-то у него был взгляд, трудно забыть! Как у малого дитя. Будто он все время тебя о чем-то спрашивает. Ты помнишь, Стефан?

— Помню, — кратко сказал Демин.

— И характера раньше всегда был, как хорошее у матери дите, а то сделался весь злой, так и кипит. Оскаляется, а не поймешь, смеется он или собирается кому-то в глотку вцепиться. Не успели встретиться, сразу же спросил меня: «А как, Павел, отсюда можно бежать?»— «Не знаю, — говорю, — не пробовал». Засмеялся он по-своему: «Думаешь, значит, здесь победы дожидаться?» И своими глазюками мне под сердце ковыряет. Обиделся я: подлецом никогда не был и не собирался быть, но и уйти из плена не простое было дело. Куда? Кругом — чужая земля, чужие люди. «А я, говорит, уже три раза бежал и в четвертый раз буду бежать. Ищу себе товарища, который бы над своей драгоценной шкурой не дрожал. Одному бежать скучно. Был у меня один такой друг, а теперь его нет, убили…»

Между тем Сулин не переставал стебель по стеблю связывать веники. Из большого вороха нарезанного сибирька он доставал зеленовато-сизый прут и, пропуская его через кулак, счищал с него суровые, как из жести, лепестки и укладывал в жгут, голый с одного конца и мохнатый с другого. На свои руки он не смотрел: можно было подумать, что пальцы у него зрячие. Колени у него и вся земля вокруг все гуще засевались этими блекло-зелеными лепестками. Хорошо, тревожно пахнет сибирек, особенно если он еще только что срезан в степи, еще только начал вянуть!