Шкуро. Под знаком волка - Владимир Рынкевич Страница 13

Вот там, наверху, на верхней площадке города, дом Чиляева, где нанял поэт свою последнюю квартиру. Большая улица. Липовая аллея, темный могучий Машу к, господствующий над всем и вся… Эти места для поэта, для писателя. Стахеев знал, что пришло время великой прозы о войне и воинах — время лермонтовской прозы. И он обязательно напишет великий роман об этих страшных и великих временах. И об Андрее, и об Автономове, и о генерале Рузском.

Когда истинную причину своих действий тщательно прячешь, скрывая за другой серьезной причиной, вдруг возникает такая убедительность просьб и речей, что тебе легко верят. Мечталось, что у дома генерала встретит Лена, но из калитки вышел пожилой серьезный человек, наверное, бывший денщик или ординарец генерала.

Стахеев в белом костюме и солидных очках последовательно убедил и секретаря, и жену Рузского в необходимости беседы с генералом для блага России.

Рузский хоть и постарел и шлепал тапочками, но сохранил манеры военачальника и в разговоре вдруг становился самоуверенным, знающим себе цену.

Михаил в подходящий, как ему показалось, момент разговора упомянул об арестованном друге, имевшем мандат от Автономова. Рузский выразил явное неудовольствие:

— Я весьма сожалею. Сам был едва не втянут в эту авантюру. В стане красных какие-то разногласия — нас это не должно касаться. Затея с созданием какой-то мифической армии, объединяющей и красных, и офицеров — нелепа и обречена на провал. Я отошел в сторону и начал мемуары. Я был участником великих событий.

— Да, да, Николай Владимирович, ведь вы же организовали и провели величайшую акцию русской истории — отречение последнего императора.

— Не я один, но это событие происходило на территории штаба моего фронта. Кто там есть? — крикнул генерал в сторону дверей. — Женя! Нам бы еще чаю и что-нибудь.

Открылась дверь и… вошла она. Лена! В чем-то фиолетовом, над которым ясной чистотой светилось ее спокойное правильное лицо и большие синие с кажущимся фиолетовым оттенком скромно бесстрастные глаза.

— Женя вышла по делам, Николай Владимирович, — сказала она, — я принесу вам чай и печенье.

— И пирожки, — приказал генерал.

Он любил вспоминать о тех днях прошлого года:

— Вечером первого марта, когда царский поезд прибыл в Псков, я со своим начальником штаба немедленно направился к Николаю. С ним был главный холуй, Воейков. Они начали мне что-то объяснять, но я был тверд: идти на все уступки перед Государственной Думой, перед восставшими; сдаваться на милость победителя и давать полную конституцию, иначе анархия будет расти, и Россия погибнет.

Лена внесла поднос со стаканами и вазами. Вновь удалила и удивила прямота и уверенность ее походки, сосредоточенно прямой ее взгляд. Она поставила поднос, расставила приборы, выпрямилась и изящно поклонилась Стахееву с улыбкой, как ему показалось, намекающей и обещающей. Он почувствовал себя счастливым.

— Николай приказал Воейкову послать какую-то голограмму, и я решительно вмешался, — продолжал генерал. — Я сказал, что здесь только я сам посылаю телеграммы и вырвал бумагу у Воейкова. Царь не обратил внимания. На следующее утро через меня пришло семь телеграмм от высших генералов с предложением отречься от престола. Николай Николаевич [17]коленопреклонно молил царя отречься и передать престол наследнику при регентстве…

Михаил уже не мог внимательно слушать и закрывать— он мечтал о прогулках с Леной по Пятигорску, по лермонтовским… нет — по печоринским местам. «Для любви одной природа нас на свет произвела» — кажется, так поют в спектакле Художественного театра. Без интереса дослушивал горячий рассказ Рузского о том, как будто бы по его категорическому предложению Николай немедленно решил послать телеграмму с согласием отречься от престола, о том, как свита пыталась остановить ее отправление, но благодаря ему, генералу Рузскому, это не удалось; о том, как вечером приехали Гучков и Шульгин, как в нервном молчании они сидели в вагоне генерала, ожидая оформления акта отречения… У него хватило бы рассказов дотемна — год 17-й был богат событиями. Рузский рассказывал уже что-то о Корнилове, когда Стахеев улучил момент, чтобы откланяться, поблагодарить и пообещать в скором времени публикацию «этой интереснейшей беседы».

Лена стояла на веранде в своем фиолетовом, причесанная, прибранная — наверное, его и ждала. Он робко и многословно заговорил о том, что впервые в городе, и остановился в гостинице на Большой улице…

— Пойдемте, я покажу вам короткий путь, — сказала она просто.

С детства Михаил страдал, не умея разговаривать с девочками, и позже барышни избегали его, не желая выслушивать рассуждения о том, что самому ему представлялось весьма интересным, например, о теософии Мережковского или о политическом кризисе на Балканах. Лишь те, кто увлекался его мужскими достоинствами, готовы были слушать все, что угодно, и соглашаться. А Клавдия даже стала женой.

Теперь он заговорил с Леной об Андрее, которого надо выручить.

— Его расстреляют? — спросила Лена, и он не уловил острого женского беспокойства — знал же, нет ничего, что связывало бы с его приятелем эту чудесную чистую девушку, так скромно и уверенно идущую рядом под огромным оранжево-голубым куполом летнего пятигорского вечера, падающего к земле дымчато прозрачными сумерками.

— Нет! — успокоил девушку Стахеев. — Мы, его друзья, сделаем все, чтобы выручить Андрея…

Горячо и увлеченно Михаил рассказывал, как они вместе поступали в училище, какой Андрей мужественный, как храбро сражался на фронте… Почему-то казалось, что этот разговор сблизит его с девушкой. Потом, вспомнив о том, как уговаривал Андрея посетить лермонтовские места, перешел к поэзии. Читал свои старые стихи, объяснял девушке, что теперь пишет роман» что его идеал — «Герой нашего времени», что они должны посетить Эолову арфу. Пролом…

— Что вы, Михаил Сергеевич! Туда нельзя. Особенно вечером. Там грязь, пьяницы, бандиты, солдаты…

— А в этот ресторан?

— Не знаю. Я там не была.

После вина и шашлыка, когда Машук грозно почернел, и улицы налились густой синевой, они, возвращаясь, уже называли друг друга на «ты», и Михаил пытался поцеловать девушку. Она, смеясь, осторожно отстранялась.

По булыжникам загрохали сапоги красноармейцев. Пришлось прижаться к забору. Около ста человек неожиданно запели, почти сразу всем строем:

Смело мы в бой пойдем

За власть Советов,

И как один умрем

В борьбе за это…