Сыграй еще раз, Сэм - Майкл Уолш Страница 13

Строго говоря, мама ошибалась, потому что работа у Рика была — вернее сказать, даже несколько. Просто ни одну из них не назовешь ни вполне уважаемой, ни вполне денежной. Время Рик по большей части тратил на размышления о том, как такой смышленый парень может быть так беден.

Тут азартная игра по маленькой, там мелкое бутлегерство, и даже команда газетных штаркеров в Гарлеме — надо же устроить так, чтобы на улице продавали Пулитцерову «Уорлд», а не Хёрстов «Джорнал». [22]Газетное дело в те дни не обходилось без штаркеров. Они уговаривали уличных торговцев продавать твои издания, а не конкурентов, и средствами уговоров им обычно служили бейсбольные биты и подозрительные пожары. Гордиться такой работой Рику не приходилось, зато она приносила неплохие деньги — даже после того, как часть отстегивалась копам, чтобы те и впредь смотрели сквозь пальцы, пока не получат предложения получше; денег хватало, чтобы Рик не выглядел тунеядцем, хотя он частенько себя таковым ощущал.

Вообще-то он хотел содержать подпольный бар. Рика влекло все, что касалось ночной жизни, начиная с самих ночных часов, — он был сова, попавшая в мир ранних пташек. Хотя Рик не играл ни на каком инструменте, музыкальность у него в роду, о чем неустанно напоминала мать. Звяканье стаканов, бульканье свежего алкоголя, льющегося из бутылки, благодатное «вушш!» пивного бочонка, из которого вынули пробку, — вот Риковы инструменты.

А деньги! В его возрасте другие парни содержали пивнушки и колесили по городу на «дюзенбергах», обеими руками обнимая по куколке. Ему же за счастье наскрести на проезд в надземке. Рику хотелось бы винить в своих бедах Депрессию, но он понимал, что дело не в ней. Некого винить, кроме себя самого.

В тот день он направлялся в магазин «Закуски и деликатесы Руби» на углу Хестер и Аллен-стрит, невдалеке от станции надземки в его старом районе. Такова Рикова еженедельная мицва [23]— ездить в центр покупать матери книши, хотя прекрасные книши можно купить в полудюжине мест в пределах Второй авеню. Мириам упорно твердила, что лучшие книши — и лучшие латкес, [24]и лучшая гефильте-фиш, [25]и лучшее все остальное — по-прежнему водятся только в Нижнем Ист-Сайде.

Рику нравилось думать, что он лихой мужик, и вот посмотрите-ка — едет в надземке, чтобы купить книшей для старушки.

В Нижнем Ист-Сайде прошло почти все его детство. «Старый район», как говорят старики с одной и той же интонацией — смесью ностальгии и явного облегчения от того, что больше там не живут; так же они говорят о прежней стране. Как и у Бэлинов, у большинства еврейских семей в восточном Гарлеме прежней страной была Россия: Украина или Польша. В восточном Гарлеме живут девяносто тысяч евреев и еще восемьдесят тысяч в самом Гарлеме; территория к северу от Центрального парка — второе по размеру еврейское поселение во всех Соединенных Штатах — после «старого района».

В Нью-Йорке полно немецких евреев — дойчер йегудим, но они в основном хорошо устроенные снобы — быстро ассимилировались и, бросив лишь взгляд на своих непристойно чумазых братьев, что рекой текли из Восточной Европы, скоренько поменяли имена. Вот, к примеру, этот воображала Август Бельмонт, [26]большой махер [27]из «Метрополитен-опера», родился Шонбергом. Рик себе поклялся, что никогда не сменит имени. Ицик на Рик — это ладно, но, родившись Бэлином, Бэлином и умрет.

То было влияние матери. Может, и отец сыграл бы свою роль, только отца Рик никогда не видел: Моррис Бэлин умер до его рождения. Мириам мечтала о лучшей доле для сына, но притом хотела, чтобы он не забывал, откуда вышел. Она следила за новостями в «Дейли Форвертс» — газете на идиш, одной из крупнейших и влиятельнейших городских газет, и никогда не упускала возможности напомнить Рику, как важна социальная справедливость. Мириам — настоящий эксперт по социальной справедливости: в старой стране она так мало ее видела, и у нее такое чувство noblesse oblige, [28]что куда там Бельмонту: если евреи не будут для гоев светильником ноге их, [29]тогда кто будет? Уж этому-то, с гордостью признает Мириам, она научила сына — терпимости; для Мириам терпимость — важнейшая добродетель, ибо если ты терпим к другим, то и к тебе, без сомнения, будут терпимы. Что-то вроде страховки от погромов, и Мириам гордится, что она американка и живет здесь, в голдене медина, [30]пусть почти не говорит по-английски, не умеет читать на этом языке и, в ее-то годы, начинать не собирается.

Надземка и ее младший брат метро позволили иммигрантам бежать из Нижнего Ист-Сайда и просочиться в самые населенные куски Манхэттена. Мириам Бэлин беспокоилась, как бы ее мальчика, который растет без отца, не засосала улица, а в Нижнем Ист-Сайде улица была хуже всего — главный источник кадров для нескольких самых диких нью-йоркских банд. Как многие матери по всему городу, Мириам молилась, чтобы ее сын не попал в силки бандитизма, не связался с компанией юнцов, которым легче тряхнуть мелочного торговца или грабануть уличных игроков, чем день за днем честно трудиться, не таращился на гангстеров вроде Квёлого Бенни и Обжуль-Кровуши в модных костюмах и сияющих штиблетах, с девчонками под мышкой, с пушками в карманах и такими лицами — дескать, только попробуй съехидничать.

Но, как и многих матерей в Нью-Йорке, Мириам ждало разочарование. Сын не пошел в гору, а покатился под уклон.

Долгая дорога в центр города оставила Рику довольно времени поразмышлять о собственной безрадостной дорожке. Он решил, что родился под несчастливой звездой. Слишком поздно, чтобы участвовать в Великой войне; слишком бедным, чтобы учиться где-то, кроме Сити-колледжа, [31]где он оставался безразличен к наукам и наконец бросил учебу: знания ради знаний не так уж интересовали его, чтобы корпеть над книгами, он так легко отвлекался на девчонок, что ничем толком не мог заняться. У Рика не было воли ни к чему и никаких — если не считать растущей нежности к бутылке — интересов. Мчась в вагоне надземки, Ицик Бэлин медленно катился в никуда. Ему не хватало дела.