Варшава, Элохим! - Артемий Леонтьев Страница 13

Каждое утро немощная лошаденка с телегой, накрытой брезентом, придавленным камнями, чтобы его не срывало ветром, колесила по кварталу. Несколько хмурых работяг собирали мертвых и складывали друг на друга, а когда телега наполнялась, везли их к кладбищу, где хоронили в общих могилах: первое время умерших разделяли досками, а потом просто вываливали скопом. Из-за подземных вод на кладбище не было возможности рыть слишком глубокие могилы, земли не хватало, так что тела едва присыпали. Пинкерт, которого прозвали Королем Мертвых, неплохо наживался на новых, продиктованных временем обстоятельствах – в одном из своих многочисленных бюро он организовывал похороны люкс за двенадцать злотых с носильщиками в униформе и очень гордился своим процветающим бизнесом.

Навстречу Отто плелся лохматый Рубинштейн, похожий на юродивого – местный сумасшедший, который вечно размахивал руками и орал во все горло:

– Сало дешевеет! Сало дешевеет! Юденрат сообщает, что во вшах тоже есть мясо! Прощай, еврей, в живых останется только Адам Черняков, я и Абрам Ганцвайх! Прощай, бедняк, Купчикер из юденрата ест твой сахар! Чап-чап-цукер, чап-чап-цукер! Вэй из мир, чтоб я так жил… Чинуше Цукеру нужно кормить свои кондитерские, а нам сахар вреден – испортим зубы, не сможем жевать сало и кошерных вшей!

Увидев Отто, Рубинштейн сразу признал в нем интеллигента и подбежал с протянутой рукой:

– Пан, дай грошик… дай грошик, а то закричу! Айзенштат знал, что этот шантаж был единственным способом заработка Рубинштейна – если ему отказывали в мелочи, он начинал кричать: «Долой фюрера! Смерть Гитлеру!», – и уже через пару минут на кощунственные слова сбегались солдаты, которые устраивали кровавую баню всей улице.

Отто протянул ему пару монет и двинулся дальше.

На контрасте с полупризрачными контурами ошалевших от голода, просвечивающих людей с костяными лицами, на контрасте с потерявшими всякое человеческое подобие уличными обмылками, исторгнутыми на обочину, словно выброшенные на берег раковины, здесь же рядом, в гетто, такие же точно евреи, отупевшие от слишком обильного, грузного пищеварения, взмыленные от веселья хапуги устраивали лихие кутежи, спуская подчас за ночь по двадцать тысяч злотых. Целые баржи с мукой и хлебом сгорали в ладонях, растворялись в веселящих брызгах и хмельных пузырьках, поблескивали на декольте дорогих любовниц, таяли в воздухе шлейфом изысканных духов и сизым дымом кубинских сигар.

Так называемое «высшее общество» составляли по большей части преуспевающие коммерсанты, некоторые из высших чиновников юденрата, агенты гестапо, владельцы и совладельцы «шопов», имеющие право нанимать еврейских рабочих и выполнять на своих предприятиях военные заказы. Помпезный «Лурс», шумные «Мелоди-палас» и «Мерил-кафе» с их конкурсами красоты или «Казанова», где работал брат Отто Марек, – все эти кабаки пестрели вычурными люстрами, мрамором и серебром. Музыканты тянули жилы своих скрипок, пытаясь подсластить гастрономические изыски загулявших господ-людоедов, питавшихся не поднесенными официантом блюдами, нет, а теми, кто стоял у окон ресторанов и смотрел внутрь донышками воспаленных глаз, теми скелетами, что шатались и падали в подворотнях, теми, кого с чувством гадливости отгоняли сытый швейцар и прикормленная богачами полиция. По заказу SS и Берлина немецкие операторы часто снимали эпизоды из ботемной жизни гетто на кинопленку, чтобы демонстрировать потом на экранах ту роскошь, в которой пребывает еврейское население оккупированной Европы.

Айзенштат свернул в переулок. Зашагал в сторону малого гетто. Когда вышел на улицу Лешно, попались несколько подростков: шмыгнули через дыру, соединявшую здание почты с финансовым министерством, просочились, как влага, – сколько немцы не замуровывали отверстие, непобедимая дыра снова появлялась уже к вечеру того же дня. Подростки протолкнули котомки с брюквой, пролезли следом, затравленно озираясь, а потом разлетелись в стороны, как перепуганные сойки, спеша к темным щелям-закоулкам. Чуть дальше большое скопление людей – здесь часто играл слепой аккордеонист. Он снова собрал растроганную толпу. Никто не плакал, но музыка и слова слепца вызывали волнение: даже самые голодные вдруг останавливались и задумывались, проваливаясь в себя. Гроши собирала невысокая крашеная блондинка в мужском пальто и цветной шали. Люди хоть и оттаивали от музыки, все же не убирали руки со своих карманов и крепко сжимали авоськи с провизией, тесно прижимая их к груди.

Дальше по улице в здании под номером 13 размещался штаб организации «13», возглавляемой Абрамом Ганцвайхом, – она боролась за власть с Черняковым и его юденратом, являлась своего рода альтернативным органом управления, но по факту считалась разновидностью еврейского гестапо. Организовав и возглавив целую сеть общественных учреждений, Ганцвайх хотел привлечь в них все активные силы гетто, пытаясь поставить их на службу нацистам. Не то для прикрытия, не то для очистки совести, Абрам иногда занимался действительным меценатством, а может быть, даже втайне надеялся на то, что Третий рейх потерпит крах. Стелил себе на этот случай помягче, чтобы комфортнее устроиться после войны или даже повесить на грудь какой-нибудь антифашисткий орденок.

Далее начинался район выкрестов, крещеных евреев, поселившихся вокруг церкви Всех Святых. Шагалось все труднее, особенно тяжело идти из большого гетто в малое, от улицы Лешно до улицы Гжибовская, через мост над улицей Хлодная: здесь стояли смрад и давка, исключительные даже по меркам гетто. Улица Хлодная полностью лежала в арийской части города. На ней не прекращалось оживленное движение автомобилей, трамваев и пешеходов. Для пропуска населения по Желязной из малого гетто в большое и обратно требовалось остановить это движение. Толпа на углу Хлодной виднелась уже издалека. Люди нервно переступали с ноги на ногу, обменивались последними новостями, проклятьями, советами, прижимали к груди или прятали за пазухой сегодняшнюю добычу. Отто примкнул к лохматой человеческой гуще, уставился в сальный затылок какого-то старика и стал ждать. Часовые наконец расступились, началась свалка. Толпа пережевывала самое себя и топталась по собственным головам. Уже через несколько минут шеренга часовых снова сомкнулась, но Айзенштат успел проскочить.

Пересек Хлодную через мост и вышел на Гжибовскую. Наконец показался исцарапанный угол его дома. Подъездная дверь скрипнула пружиной – открылась, затем с металлическим чавком захлопнулась за спиной. Несколько ступеней, входная дверь с оторванным номером, на месте прошлой цифры осталась залысина – бледные контуры «33». В квартире на веревке сушились простыни и белье. Знакомые запахи с тяжеловатой примесью гнильцы были почти осязаемыми, весомыми, казалось, они оседали на полу жилища и о них можно было споткнуться.

Мать лежала на кровати, в последние дни сильно сдала. Марека не было, Дина стирала белье тонким обмылком. Руки раскраснелись от горячей воды. Забывшийся Отто начал стягивать пальто, чтобы пройти в квартиру, но сестра остановила его:

– Ни шагу, куда собрался, горе ты мое? Подожди, я сейчас.

Дина бросила белье в таз, вытерла мыльные руки фартуком, взяла пинцет, блюдце со спиртом и подошла к брату, начала собирать с него вшей. Увлеченно шарила по одежде и волосам брата и все сдувала падавшую на глаза непослушную прядь волос. Вытирала рукавом влажный от пота, распаренный лоб.