Я дрался на По-2. "Ночные ведьмаки" - Артем Драбкин Страница 12

— Как относились к потерям товарищей?

— Когда это происходило на глазах, остро переживали. А когда просто не вернулся с задания… Не вернулся Герасемчук. Под кашу 100 граммов… Боря, помню, поднялся: «Выпьем за ребят, которые сейчас погибли, пусть у нас останутся в памяти навсегда! За друзей!» Как ни странно, гибли всегда хорошие ребята.

— Обучались летать в прожекторах?

— Да. Командир полка по своей инициативе приказал всем учиться летать в прожекторах. Когда летчик попадает в прожектора, мало того что он теряет пространственное положение. Чувство такое, как будто тебя раздели и голым выставили напоказ. Вот такое чувство страшного смущения. От этого человек начинает делать все быстро, неправильно и в результате гибнет. Попросили ребят с приводного прожектора (его использовали для ориентировки, когда возвращались с задания. Ночь, темно, не видно ни фига, ориентироваться, особенно весной, тяжело очень, внизу ни черта не разберешься — все черное). Возвращаешься с задания, моргнул несколько раз АНО — готов. Учебный прожектор берет и ведет, а ты выкручиваешься, маневрируешь, делаешь все, чтобы вырваться, и в то же время привыкаешь, учишься. И вот в этом прожекторе разбился экипаж. Лихой летчик, бывший истребитель, кипящий, боевой цыган Паша Темный погиб, а его штурман Сережа Краснолобов жив остался. Потом он нам рассказывал: «Я ему говорю, надо войти в прожектор, командир же заставил». — «Я истребитель, какой прожектор, плевать хотел, это вам, салагам, надо». — «Раз ты истребитель, зайди, покажи свое «я». Видать, он зашел и обалдел. Потерял пространственное положение, понесся к земле и врезался. А прожекторист, думая, что это у него такой маневр, вел его до земли. Летчик насмерть, а Серегу выбросило метров на 30 из самолета. Хорошо, что зима, попал в сугроб, остался жив и даже не оцарапан. Я присутствовал при разговоре командира и комиссара. Командир за голову взялся: «Боже мой, я виноват. Зачем я это придумал! Убил хорошего летчика-истребителя». Комиссар, сам хороший летчик-бомбардировщик, подошел: «Толя, ты спасаешь жизнь остальным. Ты их тренируешь, учишь. Продолжай тренировку. Дай команду, мы с тобой вместе полетим». — «Никифорович, я лететь не могу». — «Ну ладно, полетишь у меня пассажиром». Вот два таких парня, один к одному, блестящие.

— Как был оборудован старт?

— Громкое название «старт». Два фонаря типа «летучая мышь» у «Т» и два для ориентировки до конца полосы. Все. Под Курском сделали ложный аэродром. Там стояли самолетные макеты, фонарики горели, как положено, машина ездила. Немцы один раз его бомбили. Они поняли, что есть ложный аэродром, и выбросили диверсанта с тем, чтобы найти настоящий и поставить на нем приводную радиостанцию. Хорошо, технари увидели, что человек ходит по аэродрому. Вызвали смершевца и автоматчиков. Взяли его, когда он устанавливал маячок.

— Бывало, что по своим попадали?

— Один раз тоже на Курской дуге у нас кто-то отбомбился по своим. Бросил две бомбы, которые упали Рядом с зенитной батареей. Хорошо, что никого не Убил. По времени и месту выходило, что это я бросил.

А мы шли с разведки, и бомб у нас уже не было. Но доказательств нет. Хоть плачь, доказать ничего нельзя, и нас чуть не под суд. Пошел к командиру полка: «Пожалуйста, раз ходят слухи, что это мы отбомбились, моего штурмана к другому летчику, а мне каждую ночь другого штурмана. Посмотрим, как мы летаем и как бомбим». Вот так с неделю полетали, пока угомонились такие разговоры. Штурмана со мной уже отказывались летать: «Черт, в самое пекло лезет! Ну его, летать с ним!» Только под конец войны штурман Дима Тарабашин признался, что ему показалось, что они на переднем крае немцев…

— Случаев трусости в полку не было?

— Откровенной трусости нет. Был у нас один… как-то это смехом все отошло… В общем, высокий красавец летчик, из нового пополнения, но уже стал стариком. Он готов был на любое дежурство, куда угодно, болел чуть ли не через неделю — короче, сачковал. У всех несколько сотен вылетов, а у него пару десятков. Под Курском командование приказало сделать удар по маленькой железнодорожной станции далеко за линией фронта. Первый раз, когда пошли, станцию не смогли найти. Второй раз полк повели командир полка и штурман полка. На всем протяжении пути они бросали зажигалки, по которым, как по «маякам», шли остальные экипажи. Вышли на станцию, разбомбили ее в пух и прах. Вернулись все, кроме этого Румянцева. Вдруг почти на рассвете прилетают. Оказывается, он отошел в сторонку, а поскольку ночь была лунная, светлая, легко выбрал какое-то поле и сел. Что он говорил штурману, я не знаю. Видимо, что барахлит мотор. Сделать вид, что с мотором не в порядке, на По-2 ничего не стоит, можно просто сектором высотного корректора подергать. Оказалось, за этим полем деревня. Они пошли в эту деревню, узнать, куда они сели. А в деревне немцы! Хорошо, что они не выключили двигатель, взлетели, взяли курс, пришли на свой аэродром, сели. Хоть он и сачковал, но так до конца войны и «летал».

— По количеству вылетов в полку кто-нибудь вас опережал?

— Пожалуй, у меня больше, чем у других. Второй — Леша Мартынов, у него вылетов на сто меньше. У штурманов, которые со мной летали, налет тоже будь здоров, и грудь в крестах. И Коля Пивень, и Коля Кисляков, И Коля Ждановский, который погиб. Тоже, как и Боря, пришел со мной прощаться… Меня назначали заместителем комэска, а он был штурманом моего звена. Его перевели штурманом звена в другую эскадрилью. Перед очередным вылетом он пришел ко мне прощаться. Я говорю: «Ты с ума сошел!» — «У меня предчувствие, что погибну». — «Перестань, полет пустяк — на передок слетать, рядышком, погода хорошая. Не бойся!» — «Спасибо за добрый совет, попробую, может, действительно выживу». — «Иди, ни пуха ни пера». Ну и чего? Единственная, вот такусенькая тучка подошла к нашему аэродрому. Молодой летчик, который только начал летать, влез в эту тучку, потерял пространственную ориентировку и врезался в землю. Самолет взорвался на своих бомбах. Хоронить нечего — воронка…

— Что делали с вещами погибших?

— Какие там вещи?! Амуниция на себе. Если оставались ордена, это отсылали. А так чего? Портянки послать?!

— Какое у вас лично было отношение к немцам?

— Две воющие армии. Противник, и все. Ненависти у меня не было. Откуда? Просто противник, которого надо уничтожить. Под Сталинградом, когда мы блокировали немецкие аэродромы, летали с аэродрома подскока, находившегося в трех-четырех километрах от линии фронта. Как-то к нам на аэродром пожаловал Фокке-Вульф-200. Командир полка, видя, что заходит самолет, дал цветную ракету. Тот включил фары, выпустил шасси и сел. На пробеге врезался в земляной вал. Самолет разбит. Летчик сломал ногу. Они летели к Паулюсу, но заблудились. Сделал круг, тут старт зажгли, и ракета оказалась условной. Летчик рассказал, что они прилетели из Африки. Садился где-то чуть ли не в Киеве. Дозаправились, взяли груз и сюда. Штурман все переживал, что их убьют. Кто их будет убивать? Мы тогда здорово голодали. На аэродром подскока нам привозили или чай, или кофе с сухарями. Так мы им кофе свое отдали. Они же пленные. Их тут же отвезли сначала к себе на аэродром. Потом связались со штабом фронта и отвезли этот экипаж в штаб фронта. Раненого командира еще несли на носилках. Стали смотреть самолет. Он вез офицерам посылки. В них было шерстяное и шелковое белье, теплая куртка и штаны, немного шоколада, конфет и блок сигарет и по две-три банки свиной амери-канской тушенки. Мы все реквизировали. Стали жрать эти консервы.