Легион обреченных - Свен Хассель Страница 11

— Да, да — нужно будет убедиться, — повторяет он за спиной третьего человека в первой шеренге.

Пока он осматривает четвертого и пятого, стоит мертвое молчание. Потом раздается вопль: «Третья рота — смирно!», за ним следует обычный поток сквернословия. Мы говорили, что гауптфельдфебель не может сквернословить, не начав с него; острота, может быть, неудачная, но в этом смысле мы были не особенно разборчивы — и по крайней мере она представляет собой хорошее описание этого грубого, совершенно патологичного мелкого буржуа, получившего крохотную долю сладкой власти.

— Что это, черт возьми, за … рота? Вчера вы наверняка только тем и занимались, что окунали друг друга в …. Валяться в навозной куче — самое подходящее занятие для такого свиного стада, как вы. Я осмотрел уже пятерых, и все они похожи на сутенеров, рожденных от сифилитичных шлюх, появившихся на свет с помощью щипцов…

Это была не человеческая речь, а мерзкий поток слов. Одним из любимых выражений этого скота было «французская болезнь». Сам же он страдал прусской болезнью в запущенном состоянии, то есть подлым стремлением унижать. Это болезнь, и она не ограничивается штрафными полками; она охватила всю немецкую армию, где напоминает кожную чуму, и в каждой язве можно обнаружить унтера, шишку на ровном месте.

Теперь в наказание нам устраивают муштру, длится она около трех часов. Финалом ее становится длинная канава около метра глубины, до середины заполненная грязью с желтоватой липкой пленкой на поверхности. Нам приходится протирать от нее глаза после каждой команды «ложись», отправляющей нас на дно. Наступает время обеда. Мы идем обратно в казармы и, не умываясь, едим. Затем приходится пошевеливаться, потому что через полчаса начинаются послеобеденные учения, и нужно снова быть опрятными.

Мы моемся и стираем обмундирование, становясь полностью одетыми под душ. Винтовки и другое снаряжение нужно вымыть, потом насухо протереть и смазать. Ствол тщательно вычистить. Обычный солдат так тщательно чистит свое снаряжение раз, может быть, два раза в неделю, если на учениях было много грязи. Нам приходится делать это дважды в день.

Когда мы после этого строимся, обмундирование наше, естественно, совершенно мокрое, но раз чистое, значения это не имеет.

* * *

Не менее, чем этих ужасных проверок по понедельникам, мы страшились осмотра казармы каждый вечер в 22.00. Просто невероятно, какие дела может выдумать дежурный унтер для смертельно усталых, после целого дня изматывающих учений, людей.

Перед тем как войдет дежурный, каждый солдат должен лежать на своей койке, разумеется, в уставном положении — на спине, руки вытянуты вдоль тела поверх одеяла, ступни обнажены для осмотра. Дневальный отвечал за то, чтобы везде в казарме не было ни пылинки, чтобы все ступни были чистыми, как у новорожденного младенца, чтобы все в наших шкафчиках было размещено и сложено в соответствии с уставом. В начале осмотра дневальный должен был доложить:

— Герр унтер-офицер, дневальный рядовой Бранд докладывает, что в комнате номер двадцать шесть все в порядке, здесь размещаются двенадцать человек, одиннадцать лежат в постелях. Комната должным образом прибрана и проветрена, сообщать не о чем.

Дежурный, естественно, не обращал на это внимания и осматривал комнату. Горе несчастному дневальному, если он обнаружит хотя бы малейшее пятнышко, не закрытый должным образом шкафчик или ступни с легким намеком на тень.

Унтер-офицер Гернер — думаю, он был психом в полном смысле слова — выл по-собачьи. Звучало это так, будто глаза у него вечно были на мокром месте — и действительно иногда он плакал от ярости. Когда дежурным бывал он, мы лихорадочно все оттирали, отмывали и приводили в порядок. Помню один злосчастный вечер, когда дневалил Шнитциус. Он был козлом отпущения всей комнаты, удивительно добродушным, однако настолько глупым, что являлся добровольной жертвой всех, кто старше по званию, от штабс-фельдфебелей и ниже.

Нервничал Шнитциус не меньше остальных одиннадцати, лежавших на койках и ломавших головы, что они забыли сделать. Было слышно, что Гернер находится в одной из других комнат. Казалось, он превращает пинками все койки и шкафчики в щепки; в промежутках между ударами раздавался его визгливый, воющий, плачущий голос: грязные свиньи, дворняги и т.д. Мы побелели, хотя и так были бледными. Гернер находился в превосходной форме. Он основательно разгорячится, когда дойдет до комнаты номер двадцать шесть. Мы повскакивали с коек, снова осмотрели всю комнату, но ничего не смогли найти.

Громыхнула распахнутая дверь.

О, если бы дневалил не Шнитциус, а кто-нибудь другой, посообразительнее!

Шнитциус стоял на месте, оцепенелый, смертельно бледный, совершенно парализованный. Он был способен лишь таращиться на Гернера испуганными глазами. Гернер одним прыжком приблизился к нему вплотную и заорал:

— Черт возьми! Мне что, всю ночь ждать, когда ты доложишь?

Шнитциус дрожащим голосом доложил.

— Все в порядке? — фыркнул Гернер. — Ты делаешь ложный доклад!

— Никак нет, герр унтер-офицер, — с дрожью в голосе ответил Шнитциус, медленно поворачиваясь на каблуках, чтобы находиться лицом к Гернеру, который медленно ходил по комнате, ища, к чему придраться.

Несколько минут стояла могильная тишина. Мы лежали на койках, провожая взглядами искавшего пыль Гернера. Он поднял стол и обтер основание каждой ножки. Грязи нет. Осмотрел подошвы наших сапог. Чистые. Окна и шнур лампы. Ничего. Сверкнул взглядом на наши ступни так, словно упадет замертво, если не найдет, к чему прицепиться.

В конце концов Гернер встал и обвел комнату мрачным, пристальным взглядом. Казалось, на сей раз насолить нам ему не удастся. Он походил на человека, к которому девушка не пришла на свидание, поэтому приходится возвращаться домой и ложиться в постель одному со своими мучительными, неутоленными страстями.

Уже закрывая за собой дверь, Гернер вдруг повернулся на каблуках.

— Говоришь, все в порядке? Ну-ну.

Одним громадным прыжком он оказался у нашего питьевого бачка, алюминиевой посудины вместимостью десять литров. Его требовалось каждый вечер начищать до блеска и наполнять чистой водой. Что все это сделано, Гернер минуту назад с сожалением убедился. Но тут мы осознали — и наши сердца екнули — что Гернер придумал что-то новое.

Он встал и, пригнувшись, посмотрел на воду сбоку. Если бачок простоит открытым несколько минут, на воду непременно должны опуститься несколько пылинок.

Вой Гернера был фантастическим.

— И это чистая вода! Черт возьми, какая грязная свинья наполнила этот бачок этой …? Сюда, вонючая тварь!

Гернер встал на стул, и Шнитциус по приказу подал ему бачок.

— Смирно! Запрокинь голову! Раскрой пасть!

И медленно вылил всю воду в рот Шнитциусу. Тот едва не захлебнулся. Когда бачок опустел, сумасшедший унтер запустил им в стену, потом бросился из комнаты, мы слышали, как он протопал в умывальник и открыл кран. Вскоре он выплеснул в комнату ведро воды. Проделав это шесть раз, приказал нам высушить пол. Половых тряпок у нас было всего две, поэтому времени на уборку воды ушло немало.