Песнь серафимов - Энн Райс Страница 9

Все это время дверь на веранду оставалась распахнутой, впуская свежий ветер. Все, кто проходил мимо, могли увидеть кровать и купольный свод, но не видели банкира и меня.

Я быстро встал за спинку его кресла и вколол тридцать кубиков смертоносной жидкости ему в шею.

Не поднимая головы, он протянул руку к месту укола, словно прогонял насекомое, — они делают так почти всегда. Я произнес, убирая шприц в карман:

— Сэр, не найдется ли у вас чаевых для бедного посыльного?

Он обернулся. Я нависал над ним, от меня пахло торфяным мхом и сигаретами.

Ледяные глаза с яростью впились в меня. А затем выражение его лица внезапно изменилось. Левая рука упала с клавиатуры, правой он потянулся к наушнику в ухе. Наушник выпал. Правая рука тоже упала. Телефон свалился со стола, когда левая рука соскользнула на бедро.

Его лицо стало расслабленным и мягким, всякая воинственность пропала. Он с усилием втянул в себя воздух и попытался нащупать правой рукой опору, однако не смог отыскать край стола. Затем протянул ко мне руку.

Я быстро снял садовые перчатки. Он не заметил. Он уже был не в силах что-либо замечать.

Он попытался встать, но не сумел.

— Помоги мне, — прошептал он.

— Да, сэр, — ответил я. — Посидите, пока приступ не пройдет.

Руками в резиновых перчатках я отключил компьютер, развернул банкира в кресле, и он беззвучно упал вперед, на стол.

— Да, — проговорил он по-английски. — Да.

— Вам нездоровится, сэр, — сказал я. — Хотите, я вызову врача?

Я поднял голову и посмотрел на пустую веранду. Мы находились как раз напротив черного чугунного стола, и я только теперь заметил, что в тосканских вазонах с буйной лавандовой геранью растут еще и пышные гибискусы. Светило яркое солнце.

Он пытался набрать в грудь воздуха.

Как я уже говорил, я ненавижу жестокость. Я поднял трубку стационарного телефона, стоявшего рядом с ним и, не набирая номера, заговорил в мертвую трубку: «Нам срочно нужен врач».

Его голова упала набок. Я видел, что глаза у него закрываются. Мне показалось, что он снова попытался что-то произнести, но не сумел выдавить ни звука.

— Они уже идут, сэр, — сказал я ему.

Я мог бы покинуть его, но, как я уже сказал, я ненавижу жестокость в любом ее проявлении.

К этому моменту он уже плохо видел. Возможно, не видел ничего. Однако я помнил то, о чем постоянно говорят врачи в больницах: «Последним отключается слух».

Так говорили, когда умирала моя бабушка. Мне хотелось посмотреть телевизор прямо в палате, а мама рыдала.

Наконец глаза банкира закрылись. Я удивился, что у него остались силы это сделать. Сначала веки были прикрыты наполовину, затем закрылись совсем. Его шея была морщинистой. Я не видел никаких признаков дыхания, ни малейших колебаний тела.

Я снова поглядел мимо него, сквозь белые занавески на веранду. За черным столом, среди цветов в тосканских вазонах сидел какой-то человек и, казалось, смотрел прямо на нас.

Я знал, что с такого расстояния ему не разглядеть происходящего за занавесками. Он мог видеть лишь белую ткань, может быть, неясные силуэты. Меня это не волновало.

Мне требовалось лишь несколько мгновений, после чего я смогу благополучно уйти с осознанием, что работа выполнена.

Я не дотрагивался ни до телефонов, ни до компьютеров, но мысленно составил список того, что здесь было. Два сотовых телефона на столе, как и обещал шеф. Один сломанный телефон на полу. Были телефоны и в ванной. И второй портативный компьютер — возможно, принадлежавший даме, закрытый, он лежал на столике перед камином, между креслами с подголовниками.

Я дал банкиру умереть, а сам отмечал эти подробности, однако чем дольше я разглядывал номер, тем хуже себя чувствовал. Я не ощущал слабости, просто тоску.

Незнакомец на веранде меня не волновал. Пусть себе таращится. Пусть заглядывает прямо в комнату.

Я удостоверился, что лилии развернуты под самым выигрышным углом, вытер капли воды, упавшие на стол.

Теперь банкир уже наверняка умер. Я чувствовал, как меня охватывает безудержное отчаяние, вселенское ощущение пустоты. Почему бы нет?

Я подошел, чтобы проверить его пульс. Пульса я не нащупал, но он еще был жив. Я понял это, коснувшись кисти его руки.

Я прислушался, стараясь уловить его дыхание, и, что меня неприятно изумило, услышал чей-то слабый вздох.

Чей-то еще.

Это не мог быть человек с веранды, хотя он до сих пор смотрел на окно комнаты. Мимо прошла парочка. Вслед за ними — какой-то мужчина, он посмотрел вверх, огляделся по сторонам и двинулся к лестнице ротонды.

Я приписал это взвинченным нервам. Наверное, вздох мне послышался. Он прозвучал у самого моего уха, как будто кто-то стоял рядом. Сама комната, решил я, заставляет меня нервничать: я так сильно ее люблю, что неприкрытое безобразие содеянного убийства надрывает мне душу.

Может быть, это комната вздохнула от жалости. Я очень хотел чего-то. Я хотел уйти.

А затем отчаяние внутри меня сгустилось, как часто бывало в такие моменты. Только на этот раз ощущение было очень сильное, гораздо сильнее обычного, и неожиданно оно обрело дар речи у меня в голове: «Почему бы тебе не последовать за ним? Ты же знаешь, ты должен отправиться туда, куда отправился он. Ты должен прямо сейчас взять маленький пистолет, спрятанный на твоей лодыжке, и приставить дуло под челюсть. Выстрелить вверх. Твои мозги разлетятся по потолку, ты умрешь, и все сделается тьмой, еще темнее, чем сейчас. Ты избавишься от всего этого навеки, избавишься от всех: от мамы, от Эмили, от Джейкоба, от отца, от другого отца, чьего имени ты не знаешь, и от остальных, подобных этому человеку, которого ты собственноручно безжалостно уничтожил. Действуй. Не жди. Давай».

Я напомнил себе, что в этой сокрушительной депрессии, в разрушительном желании покончить со всем, в парализующей навязчивой идее поднять пистолет и сделать то, о чем сказал внутренний голос, нет ничего необычного. Странной была лишь отчетливость голоса. Как будто слова звучали не внутри меня, а рядом со мной. Как будто не Счастливчик говорил со Счастливчиком, как бывало всегда.

Человек на веранде за окном поднялся из-за стола, и я осознал, что с холодным изумлением наблюдаю, как он входит в открытую дверь. Он стоял в комнате под куполом и смотрел на меня, а я стоял за спиной умирающего.

Он был высокий, прекрасно сложенный, стройный, с копной мягких темных вьющихся волос. Его голубые глаза светились необычайной благожелательностью.

— Этот человек болен, сэр, — тотчас же произнес я, с трудом совладав с пластиной во рту. — Кажется, ему необходим врач.

— Он умер, Счастливчик, — сказал незнакомец. — И не слушай голос у себя в голове.