Усмешка тьмы - Рэмси Кемпбелл Страница 83

– Ты не умеешь водить, Сандра.

Если он винит меня в том, что я сбил мать с толку, в следующей ее фразе я с тем же успехом могу винить его.

– Вот здесь я подняла Саймона на ручки так, чтобы ты видел.

Она смотрит в окно бунгало. Несмотря на светлые шторы, комната кажется темной. По мере того как машина замедляет ход, чтобы мы могли все рассмотреть, Натали произносит:

– Мне казалось, вы говорили, что он родился в больнице.

– Я побоялась рожать дома, – отвечает мама и смеется. – Ее уже снесли и настроили весь этот ужас.

– Отсюда недалеко, – говорит мой отец.

Облегчение волной прокатывается по моему телу. Что ж, я не сошел с ума и не стал жертвой какого-нибудь синдрома Манделы ^[17]. Когда автомобиль снова набирает скорость, Марк извивается в кресле, чтобы держать бунгало в поле зрения.

– Это что, Санта-Клаус? – взволнованно спрашивает он.

Наверное, кто-то решил принарядиться рождественским волшебником. Занавески раздвигаются, и некто массивный провожает взглядом наш экипаж. Лицо какое-то слишком уж упитанное – даже для более популярного образа христианского святого.

На мужчине всего лишь накладная борода. Из широкой улыбки не сочится белесоватая масса, из набивного белого лица не лезет вата. В следующий момент обитатель моего места рождения скрывается из виду, а мать говорит:

– Придется лечь спать, как только вернемся домой, а то он не заглянет к нам.

Я бы не сильно расстроился, если бы единственным рождественским подарком мне стал здоровый сон, а со странным мужчиной в накладной бороде предпочел бы и вовсе не встречаться. Чем больше расстояние между нами, тем лучше, и я вновь ощущаю тревогу, когда отец останавливается прямо на дороге.

– Разве мы не пойдем в нашу церковь? – спрашивает мать.

– У нас нет времени, Сандра. Подойдет и эта.

Она разочарованно фыркает, когда он тормозит возле простой часовенки, которую вполне можно охарактеризовать словами «бетонная палатка с крестиком наверху». В резных окошках из цветного стекла теплится свет. Мать хлопает в ладоши:

– Ой, еще как подойдет! Ты что, заранее это подстроил?

Поначалу я не понимаю, чего это она так резко сменила гнев на милость, а потом вижу, что на указателе написано «Церковь Святого Симона». Ну, Симон и Симон – особого повода веселиться нет, но даже отец позволяет себе улыбку.

– Побежали! – подзадоривает Марка моя мать. – Ты же не хочешь превратиться в тыкву?

Хоть я и понимаю, что она имеет в виду Золушку и ее полуночные метаморфозы, у меня все равно появляется мысль об ухмыляющихся хэллоуинских тыквах. Воображение распаляется и подсовывает мне следующий неаппетитный образ – голова Марка раздувается как тыква, его фирменная улыбочка расползается до соответствующих размеров.

Моя мать быстренько дохрамывает до открытой двери. Мы, всяк по-своему, нагоняем ее. Снаружи дверь украшена какими-то древними листовками, слишком пестрыми для церкви. Не успеваю я прочитать, что написано хоть на одной из них, мать подталкивает меня, и я буквально влетаю внутрь.

– Начинается! – шепотом сообщает она.

Две фигуры в монашеских одеждах – одна широкая, а другая раза в два поменьше, идут по проходу к алтарю, установленному в центре часовни. Скамьи по обеим сторонам прохода ломятся от паствы. Мать хлопает меня по плечу и указывает на задний ряд. Меня уже успели разок окропить, и я автоматически крещусь. Марк следует за мной по пятам, и вскоре мы рядком садимся на скамью, где кроме нас пристроилась еще одна полная женщина, скрывающая лицо платком. Взяв черные книжечки с выступов перед нами, мы обращаем лица к священнику, и тот произносит:

– Вот иду я к алтарю Божьему.

Мы на полночной мессе – мама решила таким образом приобщить Марка. В его возрасте и меня таскали по церквям, но большая часть этих впечатлений уже забылась – хотя при виде паствы, тянущейся к свету, словно в надежде изгнать собственную тьму, в памяти что-то зашевелилось. Разве божественная концепция не слишком сложное понятие для маленького ребенка? Но священник выступает живо – вот только, каким бы радостным ни было для него это празднество, неужели ему действительно нужно так широко улыбаться? Странно, раньше святые отцы казались смиреннее – какой-то современный подход? Выглядит на самом деле неприятно, словно святого отца охватило безумие. И его неутомимый голос, очень высокий, почти женский, только усиливает жуть. Я открываю молитвенник, надеясь, что воспоминания о церемонии отвлекут меня от этого зрелища.

Молитвенник отвлекает меня – но совсем не по той причине, на которую я рассчитывал. Книжечка выглядит очень старой – старше самой этой церкви. Возможно, мне все еще нужно оправиться от сдвига часовых поясов – мне кажется, будто чьи-то пауковатые каракули наползают на тяжелые готические буквы. Я не рискую присовокупить свой голос к голосу священника – мне чудится, что мой рот исторгнет слова столь же искаженные, сколь искаженным мне видится текст молитвенника. Я переворачиваю страницу и так сильно сжимаю челюсти, что рот и зубы сливаются в одну больную рану. Какой-то бред, если не что-то похуже, звучит у меня в голове – или источник еле уловимого бормотания где-то рядом со мной? Не могу судить, вторгается ли этот звук в мой череп извне или звучит прямо в нем, и если верно все же первое предположение, то кто из моих соседей повинен в этом? Я поглядываю в сторону Марка, но он читает молитву куда более спокойно, чем я.

Я не рискую петь гимны – особенно те, что звучали в школьной пьесе. Воззвания священника с амвона не приносят облегчения – какой-то иной, незатыкаемый и едва отличимый от тишины голос, кажется, пародирует и коверкает каждое его слово. Не может же он, в самом деле, читать про «Смертлием» и говорить «Ибо младенец развергнул нас, слог нам дан»? Все, что он произносит, тут же превращается в страшную чепуху, и иллюзия лишь усиливается из-за ухмылки, кривящей губы алтарного мальчика, чье бледное толстое лицо выглядит старше лица самого пастыря – уж не карлик ли это?

Конечно, если что-то и кажется ему занимательным, то только периодический заливистый хохот священника, а не те слова, которые я будто бы слышу. Пастве ведь надлежит повторять их – неужто Натали или мои родители не отреагировали бы, поняв, что произносят? Их голоса теряются в общем гомоне, и когда я бросаю взгляд на Марка, по его губам не понять, что он говорит.

Наконец, слава богу, наступил момент, когда мне уже не нужно больше притворяться. Пришло время верующим принять причастие.

Моя соседка кладет открытый молитвенник страницами вниз на выступ и прихлопывает его, когда он вяло пытается закрыться. Ее большая рука – такого же цвета, как и ее короткое грязно-белое пальто. Собственно, даже фактура схожа. Рука ныряет за отворот пальто и под аккомпанемент шороха бумаги извлекает печеньице.