Невинность - Дин Кунц Страница 75

Неповиновение принесло время в этот мир, и с того момента каждая жизнь обрела не только начало, но и конец. Потом Каин убил Авеля, и мир обогатился новой особенностью: властью, чтобы контролировать других угрозами, властью, чтобы убивать и править благодаря страху. Да и смерть перестала быть милостью, ставящей точку в жизни без слез, превратившись в тупое оружие жестоких людей. И хотя кровь Авеля взывала от земли, мы добрались до того времени, когда крови пролито так много, что она закупорила горло земли, и свежая кровь уже лишена голоса.

Глядя вверх на светящееся множество, поворачиваясь, поворачиваясь, я говорил с ними сердцем, потому что знал: так они услышат меня даже более ясно, чем мой голос. Я напомнил им о многих миллионах детей, об отцах, которые любили, и матерях, которые лелеяли, о простодушных, которые в силу своей простоты не знали вины, о смиренных, и добродетельных, и честных, и тех, кто любил правду, пусть и не всегда ее говорил, кто изо дня в день стремился к идеалу. Пусть они бы его не достигли, но ведь пытались изо всех сил. Люди ненавидели, но и любили, завидовали, но и радовались успехам других, жадность уравновешивалась щедростью, ярость – состраданием. Но с каким бы жаром и сколь красноречиво ни защищал бы я человечество, не вызывало сомнений, что вся эта светящаяся рать не стала бы – скорее всего, и не могла – предотвращать грядущее. Они были не хранителями – только свидетелями. Мир развивался благодаря нашей свободной воле, а если бы они спустились с карнизов и крыш, чтобы спасти нас от содеянного нами, то забрали бы у человечества свободную волю, после чего мы превратились бы в роботов, големов с сердцами из глины и одинаковыми мозгами. Если какие-то люди решили ради обретения власти лишить землю человеческой жизни, а другие, желавшие добра, не предприняли необходимых мер для защиты от этого безумия, дальнейшее происходило с неизбежностью грома, следующего за молнией. Это сияющее множество смотрело вниз не с жестоким безразличием, но с любовью, и жалостью, и печалью, которые, возможно, перекрывали все горе, которое предстояло испытать в ближайшие дни вымирающим людям всех стран и континентов.

Мое лицо застыло от замерзающих слез, когда краем глаза я уловил движение на улице. Следом за чистяком ко мне шли трое детей, все младше пяти лет. Я узнал по их синякам и шрамам, по исхудавшим от голода лицам мальчишек-близнецов и по кровавому круговому синяку на шее девочки (свидетельству того, что ее едва не задушили), что они такие же, как я, и Гвинет, и Мориа, изгои, которых еще вчера ненавидели и хотели убить, а теперь ставшие наследниками этого мира.

Чистяком оказалась та самая женщина, которая появлялась в девятой квартире Гвинет, когда та играла композицию, сочиненную в память отца. Я помнил, что сказала Гвинет в наш первый вечер, когда она готовила ужин из яичницы и булочки с изюмным маслом. Я спросил, живет ли она одна, и Гвинет ответила: «Есть одна, кто изредка приходит и уходит, но сейчас я говорить о ней не буду. Для тебя в этом опасности нет».

Великое множество чистяков, собравшихся надо мной, находилось слишком далеко, чтобы я мог заглянуть в их глаза. Но, несмотря на предупреждение отца, я встретился взглядом с этой женщиной, и отец оказался совершенно прав, говоря мне, что я найду эти глаза ужасными. Я увидел, что они полные достоинства, впечатляющие, приводящие в восторг, синие и при этом чистые, как стекло, глубиной превосходящие любые человеческие: казалось, ты видишь в них все до конца времен. Своим взглядом женщина вызвала благоговейный трепет в моем сердце, но меня испугали и степень смирения, какую я ощутил, и сила любви, которую почувствовал, поэтому мне пришлось отвести глаза.

Для троих детей, совсем маленьких, вполне хватило места на заднем сиденье рядом с Мориа.

Квартал мы проехали в молчании, зная, что найдем это светящееся множество везде и оно будет пребывать на своем месте до самого конца, печалясь и наблюдая.

Внезапно автомобилей на улицах прибавилось, конечно, по количеству их было гораздо меньше, чем ночью в хорошую погоду, но гораздо больше, чем я когда-либо видел в буран. Водители гнали отчаянно, словно всех преследовали дьяволы.

На площади Форда большой экран превратился в гигантское окно в будущее, показывая, что сейчас творится в Азии. Мертвые лежали на улицах, а толпы живых штурмовали уже переполненные отплывающие суда. На бегущей строке перечислялись американские города, где уже зафиксировали смертные случае от новой, быстро распространяющейся болезни, и даже закоренелым оптимистам уже стало понятно, что спасения не найти.

Когда три снегоочистителя быстро пересекли перекресток перед нами, один за другим, со включенными маячками, Гвинет догадалась, что происходит.

– Они уже не чистят город. Они убегают.

Мы последовали за ними. Они расчищали нам дорогу, хотя едва ли думали о нашем удобстве.

Вскоре мы добрались до пригородов, где впервые увидели мародеров. Сгибаясь под тяжестью украденного, с перекошенными лицами, они вылезали из разбитых витрин, сбрасывали все на сиденья или в багажные отделения внедорожников и универсалов, в кузова пикапов. Тащили электронику, предметы роскоши, одежду, все, что попадалось под руку. Глаза их ярко горели.

Чистяки свидетельствовали и это.

Когда мы выезжали из города, снегоочистители более не прокладывали нам дорогу. Многие дома горели, а мародеры теперь крали друг у друга, доказывая право сильного пистолетами, помповиками, монтировками и топорами. Мужчина в горящей одежде перебежал мостовую перед нами, держа коробку с логотипом «Эппл». С пальто пламя перекинулось на волосы. Крича, он повалился в снег.