Ангелика - Артур Филлипс Страница 72

Как он был глуп.

Перед театральным уходом Констанс к ней добродушно подступился Роуэн. Он не поскупился даже на светское приглашение, вряд ли искреннее, но Констанс, разумеется, презрительно его отвергла, как отвергала любые приглашения.

Снаружи она набросилась на Джозефа:

— Твое сердце не сокрушается? Нисколько?

— Сию минуту, — признал он. — Отправляйся домой.

Она взметнулась со двора, словно безумица или ястребица; доктор Роуэн возложил руку на плечо Джозефа, и тот залился краской стыда.

— Ах, Бартон, не стоит вам переживать. Такова их природа — подавляющего их большинства. Исключения редки; у моей Кэролайн выдержка бессемеровская. [22]Но как правило, организм их слаб. Вам не следовало приглашать ее сюда, сэр, тут вы допустили некоторую оплошность.

Джозеф оставался снаружи, может быть, слишком долго, созерцая льющийся с карнизов дождь. Он заслужил упрек Роуэна. Ему случалось вкоренять в студентов-медиков и совсем юных ассистентов понимание того, сколь важно запирать двери от людей, способных недопонять происходящее. Вопли протеста то и дело мешали их работе, а имя доктора Роуэна — имевшее куда большую ценность, нежели супружеская гордость Джозефа, — пострадало, будучи оклеветано в газетной статье самодовольным ирландским драматургом, кой славился остроумием, но не обладал умом достаточно острым, дабы уразуметь значение труда Роуэна, и позволил себе усомниться в члене Королевского общества хирургов с целью продать билеты на фарс. Редко злившийся Роуэн назвал автора «Люцифером сцены». Он помавал газетой и кричал: «Разумеется, пусть люди гибнут, главное, чтобы выжившие наслаждались его последним спектаклем!»

Джозеф не хотел возвращаться внутрь. Ее обеспокоил гам. И разумеется, само зрелище. Конечно же запах поразил непривычный нос. Джозефу следовало нагнать ее и успокоить. Нагнать и выбранить. Возвратившись этим вечером ни минутой раньше обычного, он станет держать себя с нею как прежде. Он пребывал снаружи, не сняв фартука. Он часто распекал за это тех, над кем начальствовал.

Они звали его «директрисой». Гарри однажды сказал Джозефу, что на его месте побил бы очередного обидчика, — подтвердив тем самым, что исходное оскорбление достигло чаемой цели. Попусту глазеть на дождь не подобает и не пристало. Роуэн вот-вот пошлет за ним мальчика.

Дождь внезапно унялся. Трескотню луж и барабанную дробь крыш заместила оглушительная тишина.

Пронзенные лучами вновь показавшегося солнца толстые капли срывались с карнизов, одна нерешительнее другой. Капли высвобождались и падали, являя такую медлительность, что, хотя Джозефу были ведомы физические уравнения, кои навязывали падающей воде непреложную меру ускорения, он допустил существование компенсаторного оптического закона, порождающего обманчивую истому, некое свойство света, роговиц или перспективы, что тормозило не скорость, но лишь восприятие скорости, как если бы факты могли покрываться налетом вымысла, иллюзорным глянцем, будящим воображение, однако несущественным, разумеется, или существенным лишь потому, что этот глянец мог смягчить — для слабых — скрытую под ним непреложную горечь мира.

Должно принимать и то и другое, полагал он, и правду и вымысел. Должно не позволять себе верить одним только иллюзиям; иначе станешь глупцом или женщиной. Впрочем, по временам это, быть может, не так уж опасно. Его дочь по-прежнему жила счастливо в медленно падающем дожде, или даже во встающем дожде, как она однажды объявила. Облако, похожее на собаку; улыбчивая собака с облаками в глазах; десны дряхлого нищего, пятнистые, как у собаки; все, что Ангелика описывала Джозефу в какой-то момент, складывалось в бесконечную цепь утешений и развлечений, заимствованных с бессмысленных плоскостей мироздания.

По ее настоянию он старался воспринять картинки в облаках. Шаблонные комплекты горных хребтов в макрелевом небе почти напоминали, признавал он (смущаясь даже перед маленькой девочкой, наделенной таким воображением)…

— … остатки скелета морской рептилии, привезенные с холмов Дорсета девочкой, знаешь ли, всего лишь чуть старше тебя. Она обнаружила кое-что очень важное, и все сама, задействовав свои глаза и разум.

— А что это было? Оно правда было похоже на эти облака?

— Ох, я не знаю. Я предполагаю. Оно умерло бессчетные века назад и сделалось камнем, таким же, как камень вокруг него.

— Может быть, кто-то сделал его из камня.

— Нет, однажды оно было живое.

— Ты его видел?

— Я о нем читал.

— Может быть, ты неправ. Может быть, Господь положил его туда, чтобы тебя одурачить.

Он тогда засмеялся, любуясь ее детским умом, сказками, кои тот порождал, ее способностью почти схватывать самую суть. Но сейчас, после представления, устроенного в лаборатории ее матерью, после истекших дней проживания под одной крышей с беспримесными фантазиями Констанс, воспоминание поменяло окрас. В тот день он очаровался утлой иллюзией (его дочь была маленькой умной сказочницей) и не увидел скрытой под ней затушеванной, горькой правды: она повторяла на попугайский манер сказанное кем-то еще, то ли матерью, то ли Норой, то ли какой-нибудь пустословящей церковной мышью в рваных одеждах, кою Констанс привечала в доме за чаем и печеньем, пока Джозеф отлучался. Однажды дочь схлестнется с ним в аналогичной ситуации; стоя один в запятнанном фартуке, он станет жалостно вымаливать ее прощение за то, что помог улучшить положение человечества. Он не сделал ничего, чтобы этому воспрепятствовать. Это случится. Он потеряет и ее.

Ибо влияние Констанс было воистину сильным. По возвращении в лабораторию он вопреки себе воспринял ее глазами и ушами жены. Представив себя женщиной, коя не способна переступить через непосредственные ощущения и эмоции, он согласился: это помещение ставило в тупик, даже причиняло боль. Констанс не обладала разумом, способным отринуть ужас момента в пользу отсроченной ценности взвешенного суждения, оттого увиденное здесь должно было потрясти ее до глубины души. Особенно тревожил гам. Джозеф припоминал, что, когда он поступил на службу, этот гам обеспокоил на несколько дней даже его (чей слух свыкся с пушками, с мужчинами, принимавшими на себя вражеский огонь, с хирургической палаткой).

Хирургическая палатка. Джозеф без труда мог вызвать из памяти скрежет пилы, режущей кость. В первый раз взяв инструмент в руки, он боялся, что проблюется или разрыдается на месте. Вместо этого и вопреки всем стараниям сохранить хладнокровие он повел себя гротескно: пилил и смеялся. Капрал перекусывал ремень, а Джозеф не мог сдержать хихиканье, пока рука его двигалась сама по себе. Он полагал, что никогда не свыкнется с подобными ужасами, однако вскоре уже мог выполнять самые отвратительные задачи в преддверье обеда, уняв нервический смех. Все же он должен был признать: при первом испытании Констанс сыграла лучше его.