Пепел феникса - Татьяна Корсакова Страница 7

Он сразу, с первого взгляда, понял, что с этой новой репетиторшей можно не церемониться. Он хорошо разбирался в людях, что бы там ни говорили предки и баба Ира. Овца, что сидела на его кухне в дебильных розовых тапках, не заслуживала не то что уважения, даже внимания. Впрочем, как и все ее предшественницы.

Дура! Набитая дура, по дурости своей считающая, что может научить его хоть чему-нибудь. Его, у которого за плечами три года жизни в Лондоне, идеальное произношение и широкий, не ограниченный железными шорами кругозор. Вырядилась в убогие свои шмотки, волосенки прилизала, завязала на макушке унылый и такой предсказуемый пучок и думает, что теперь ей, правильной и шаблонной до одури, все по зубам. Для завершения картины не хватает лишь очочков в тонюсенькой позолоченной оправе. И челка эта девчоночья до самых глаз совсем не в дугу. Челку могла бы тоже прилизать, чтобы не выбиваться из образа.

Баба Ира смотрела настороженно и просительно. Баба Ира, так же как и предки, искренне желала ему лучшей доли. И плевать им всем было на то, что для него, Демоса, лучшая доля – это отнюдь не медицинский институт, что есть в его жизни вещи куда интереснее и притягательнее, что плевать ему на всю эту людскую суету. И на бабенок, возомнивших себя училками, тоже плевать.

Как же он их всех ненавидел! Вот таких, правильных – черный низ, белый верх, самодовольных, ничего не смыслящих в смерти дур. Они появлялись в его жизни с удручающей регулярностью, и приходилось отвлекаться от главного, тратить силы и время на то, чтобы от них избавиться. Ничего, с этой будет легко. Эту можно сломать прямо сейчас, достаточно правильно подобранного слова.

Демос не любил хамство, но опыт подсказывал, что иногда именно хамство – самое надежное, самое безотказное средство, но на сей раз он ошибся. За внешностью безобидной овечки, за черно-белой униформой притаилась волчица. Мало того, что притаилась, она даже осмелилась напасть.

Ему не было больно. Ну, лишь самую малость. Он смотрел на капельки крови, собирающиеся в тонкий ручеек в ложбинке ее ладони, и чувствовал себя так, словно кто-то, тот, кто не имел на это никакого права, вторгся в его владения. Да не кто-то, черт побери, а простая училка, девчонка, которая понятия не имеет, что он за существо, которая смеет брезгливо морщиться при виде его одежды, смеет издеваться, проливать собственную ничтожную кровь на его территории.

Испуганный вскрик бабы Иры привел Демоса в чувство, приглушил бушующую в сердце ярость. Она ведь не нарочно, эта репетиторша. У нее просто так вышло, получилось задеть его за живое, на мгновение, всего на долю секунды взять над ним, Демосом, верх. Ничего, он может повременить. Он проявит терпение и дождется своего часа.

А училка оказалась не такой уж и глупой. Несмотря на молодость, она знала свое дело и ни разу не попала в интеллектуальные капканы, расставленные для нее хитроумным Демосом. Так даже лучше. Интересно, когда противник – не безропотная жертва, когда он умеет показывать зубы и даже может пустить их в дело. Шею саднило в том месте, где по вине училки в кожу впилось серебро цепи. Демосу приходилось делать над собой усилие, чтобы не касаться раны рукой, не показывать свою слабость.

Он слушал училку и украдкой, когда точно знал, что она не смотрит, изучал, пытался найти в ней ту необычность, которую чувствовал нутром, но которая так ловко пряталась за унылым черно-белым фасадом. Была у Демоса такая особенность: он мог держать под контролем сразу несколько дел. Отец в шутку называл его Юлием Цезарем, а сам Демос считал, что способен на гораздо большее, чем какой-то там Цезарь.

Демос с раннего детства жил с ярким и колючим, как иголка, чувством собственной исключительности. Его попеременно считали то вундеркиндом, то олигофреном. В три года Демос умел читать, в четыре выучил таблицу умножения, и его сразу записали в гении, а в пять он решил, что жизнь – скучная штука, и замолчал на год. Это был забавный год: врачи, детские психологи, консультации, слезы маман, невыплаканное горе бабы Иры и хмурая озадаченность отца. А еще Демоса, как ставшего вдруг бесперспективным и умственно отсталым, выгнали из элитного детского сада, предложив родителям взамен направление в спецсад для детей с особенностями психики. О, это был не только забавный, но и едва ли не лучший год в его жизни! На целый год единственными воспитателями Демоса стали книги и баба Ира.

В их доме не водились детские книжки, так его ли вина, что к шести он знал наизусть всего Шекспира, цитировал библию и разбирался в сотнях вещей, в которых смог бы разобраться далеко не всякий взрослый?! Да, в шесть Демос снова заговорил, цитатой из Ветхого Завета до икоты напугав маман, доведя бабу Иру до слез умиления, а отца заставив надолго задуматься.

В школу Демоса отдали в неполных семь лет, в очень престижную, очень специальную и дорогую школу. Он с блеском прошел вступительные экзамены, со снисходительной улыбкой выслушал восторженные ахи и охи от учителей и снова ушел в себя.

Причина была до боли банальна: со сверстниками, глупыми и суетливыми, Демосу оказалось невыносимо скучно, его непохожесть на других вдруг стала бросаться в глаза. Его оскорбляли, обзывали глупыми словами, отвлекали от спасительной самопогруженности тычками и затрещинами. Здесь, в школе, его способности и одаренность никого не волновали. Здесь обращали внимание не на содержимое, а на обертку. И Демос сменил обертку.

Маман была несказанно рада, когда единственный сын вдруг начал проявлять интерес к тому миру, который был ей дорог и близок, к миру вещей. Импортные шмотки, крутые примочки и навороченные дивайсы – теперь Демос научился разбираться и в таких глупых, ненужных на первый взгляд вещах. Конечно, можно было пойти другим путем. Можно было, как однажды робко, с оглядкой на маман предложил отец, заняться спортом и показать обидчикам, чего он стоит. Но спорт – это слишком грубо, слишком утомительно и неизящно. Манипулировать человеческими страстями и слабостями гораздо интереснее, чем калечить физические оболочки.

Демос очень быстро стал непревзойденным манипулятором, всего за пару месяцев из лузера превратился в лидера. Теперь к его голосу прислушивались, в его глаза заглядывали, его мнением дорожили. А он, добившись своего, снова заскучал.

Когда Демосу исполнилось тринадцать, отцу, к тому времени снискавшему славу ученого с мировым именем, предложили работу в Лондоне, и Демос снова оказался в новой для себя среде.

Англию он полюбил всем сердцем: за туманы, за веками копившуюся в старых стенах мрачную унылость, за необычное соседство прогресса и анахронизма. А еще за то, что Англия подарила ему знакомство с Пилатом…

Пилат был русским, но не из тех русских, которые праздными туристами шатаются по улицам Лондона, и не из тех, которые прикупили себе в городе особняки, квартиры, студии, успешно ассимилировали и со сдержанной, истинно английской снисходительностью посматривали на своих менее удачливых соотечественников. Пилат не принадлежал ни к тем, ни к другим. Он был особенный. Демос, который особенность и необычность чувствовал нутром, определил это сразу, с одного взгляда. И дело здесь было не во внешних проявлениях, на улицах Лондона Демос видал и не таких фриков. Пилат, казалось, жил вне жизни. Он был сам по себе, а жизнь обтекала его мутным потоком, не рискуя коснуться даже рукава его черного-черного кожаного плаща, испуганно шарахаясь в сторону под взглядом его пронзительных, тоже черных-черных глаз.