Предначертание - Вадим Давыдов Страница 63

— А вы разве не слышали, что моя мать – еврейка?

— Я… слышал, — было видно, что признание это далось моряку нелегко. — Я слышал. Но…

— Но? — Гурьев постарался, чтобы насмешливый огонёк в его глазах не был Осоргиным замечен.

— Яков Кириллыч. Вы же знаете, все эти фамилии… какое отношение сложилось у людей… после всего… к евреям. Да и…

— К жидам, Вадим Викентьевич. К жидам. Называйте, пожалуйста, вещи своими именами. Мне так проще будет с вами общаться. Договорились?

— Договорились, — Осоргин бросил окурок на землю и наступил на него ботинком.

— Вот и прекрасно. Пожалуйста, послушайте внимательно, Вадим Викентьевич. Мой отец – русский дворянин и русский морской офицер. Я был воспитан так, чтобы помнить это каждую секунду своей жизни. И таким воспитали меня целых три человека. В первую очередь, конечно же, моя мать. Моя мать-жидовка, с мая пятнадцатого не выходившая из личного госпиталя ея императорскаго величества государыни Александры Феодоровны, где она вместе с государыней и их высочествами вытаскивала раненых русских солдат с того света, — сестрица Оленька, так они её называли. И умирающие, сходящие с ума от боли люди – умолкали с улыбкой, когда она подходила и брала их за руку. Моя мать-жидовка, до последнего своего дня на земле любившая моего отца, так, как если бы он был жив. Моя мать-жидовка, говорившая на шести языках, помимо русского, разумеется, как на идиш, который был для неё родным с детства. Моя мать-жидовка, которой Александра Феодоровна отдала, прощаясь, буквально накануне ареста, свой собственный орден Святой Екатерины. Наградить официально было решительно никак невозможно, знаете ли. Вторым человеком был мой дед – купец первой гильдии, герой обороны Севастополя, кавалер Георгиевской медали и Ордена Белого Орла, жид, на котором, как говорят в Одессе, пробы негде было ставить. А третьим – ангел-хранитель нашей семьи, тень моего деда, а потом – моей матери и меня, самурай Мишима Нисиро из клана Сацумото, безгранично отважный и беззаветно преданный своим близким человек, научивший меня разрубать человеческое тело пополам одним ударом меча. Что вы на это скажете, господин капитан?

Осоргин молчал, опустив голову и рассматривая свои руки, словно надеясь увидеть на них некие тайные знаки, которые подскажут ему ответ.

— А вот этого я не знал, — хрипло проговорил он, наконец. И поднял на Гурьева глаза: – Вы простите, Яков Кириллыч. Простите. Я не знал.

— Мне вас прощать не за что, господин капитан. А незнание, кстати, вовсе не освобождает от ответственности, — Гурьев усмехнулся. — Но это так, к слову. Мы, русские, очень странные люди, Вадим Викентьевич. Да мне ли вам рассказывать?

Господи Боже, подумал Осоргин. Да что же это творится с нами такое?!

— Это для вас, Вадим Викентьевич, царская семья – некая абстракция, что ли, — тихо продолжил Гурьев. — Но не для меня. Я их всех видел живыми, вот как вас сейчас. И девочек, и мальчика. И государыню, и государя. И у меня ещё память такая дурацкая, — всё, как назло, помню. Я для Александры Феодоровны корпию щипал, а Великим Княжнам карандаши чинил, которыми они письма под диктовку раненых писали. И воду таскал, и мешки с кровавыми бинтами. И свет этот, что они излучали, на мне и во мне, Вадим Викентьевич. Был этот свет, был, не смотря ни на что. Ни убавить, ни прибавить. Так что кому кто ближе и почему, это ещё смотреть и смотреть.

— Ответьте, Яков Кириллович, — попросил Осоргин, снова уставившись на носки своих ботинок. — Вот после всего… Такого… вы в Бога-то – веруете?

— В Бога? Мне такой исторический деятель, Вадим Викентьевич, не известен. А вам? Был, правда, один полководец, что вывел шестисоттысячную толпу перепуганных, как овцы, людей из долины Нила и привёл её в долину Иордана, превратив по дороге в первоклассное для своего времени войско. Вот это был отчаянный смельчак. К нему можно было бы, в принципе, обратиться за советом. Но его давным-давно нет на свете, Вадим Викентьевич. Так что придётся самим. Как-нибудь.

— Как?!

— А вот как, — голос Гурьева лязгнул так, что Осоргин невольно подобрался. — Беда в том, что мы сами наделяем большевиков пресловутой легитимностью, которой они ни в коей мере не обладают и которую сами за собой, особенно поначалу, не чувствовали. Большевики не делали революцию. Большевики всего лишь оседлали её, а потом взнуздали и сунули в стойло, — вместе со всей страной. А народ, изувеченный двумя с половиной веками правления грабительской элиты, насаждавшей рабство, признал в них новых господ. В этом – вся трагедия русского бунта: он беспощаден, потому что вызван к жизни едва ли не большей жесткостью, нежели он сам, и бессмыслен, потому что после истребления господ, произведённого с беспримерной беспощадностью, неизбежно наступает ужас перед собственными «свершениями» и количеством пролитой крови. И этот ужас вызывает ту самую кататонию, которой с таким успехом пользуются большевики, — и поныне. Ужас – неизбежный результат кровопролития, потому что по-настоящему бессовестных людей на самом деле не так много, во всяком случае – не большинство. Во всяком случае, в России. Именно на это я и рассчитываю. Мерзавцы же громоздят насилие и смерть с единственной целью – заглушить голос разума и совести, и, надо сказать, отнюдь не безуспешно. А победить большевиков не так сложно, Вадим Викентьевич. Только это должна быть победа духа, а не истребление, в этом уподобляться красным мы права не имеем. Именно духа, потому что настоящие победы – всегда духовные. Превзойти врага в благородстве и презрении к жизни вне победы, тем самым обратив в ничто всю его жестокость, силу и хитрость, — вот чему следует нам всем научиться. И тогда – всё у нас получится.

Господи, подумал Осоргин, сжимая кулаки. Ты что же это с нами такое творишь?! А он… Кто же он такой?!

— А теперь, Вадим Викентьевич, самое страшное. Легитимность эту самую, о которой мы тут с вами так бестрепетно рассуждаем, ни отнять, ни купить невозможно. В противоположность власти, с которой проделать такое – не больно-то хитрый фокус. Легитимность можно лишь заслужить. И надо, чтобы нам право такое – служить и заслуживать – вернули.

— Кто?!

— Россия, Вадим Викентьевич. И мы сами, конечно же. Служить и защищать. Тогда и с легитимностью полный порядок наступит.

— Да как же?! — почти шёпотом проговорил Осоргин. — Как?!

— Придётся учиться. Пробовать и ошибаться. И учиться снова. Война уже идёт, Вадим Викентьевич. Пока не в окопах, но за этим дело не станет. Если мы успеем подготовиться и Отечество защитить – мы победим. Если нет…

— Погибнем.

— Не только мы, Вадим Викентьевич. Вот ведь в чём беда. Ладно, — Гурьев, посмотрев коротко на Осоргина, кивнул. — Мы увлеклись сантиментами, господин капитан. Извините. Задавайте ваши вопросы.

— Не имею больше вопросов, Яков Кириллыч. То есть, вопросов имею, конечно же, невероятное количество, однако задавать их сейчас не вижу ни возможности, ни смысла. Единственно, о чём сожалею, — что ваших покойных родителей лично знавать не довелось. Почёл бы за величайшую честь и счастье. А к сему добавить мне пока нечего.