Слуга праха - Энн Райс Страница 63

Он остановился перед кирпичным домом с плотно зашторенными окнами и высокой крутой крышей. Дом мало чем отличался от тысяч и даже миллионов строений в этой части города, масштабы которого мне пока так и не удалось осознать до конца.

Я был заинтригован. Великолепные кожаные ботинки Белкина покрылись пятнами влаги. Интересно, зачем он привел нас сюда?

Он спустился на ступеньку и по узкому проходу направился в обратную сторону, туда, где виднелся свет. У него были ключи от маленькой калитки и от двери, расположенной между освещенными окнами полуподвального этажа.

Мы, то есть он и я, вошли внутрь. Я чувствовал, как меня обволакивает теплом.

Потолок над головой. Темноты как не бывало. За деревянным письменным столом сидит старик.

Человеческий запах — душистый, приятный. И благоуханная смесь великого множества других чудесных ароматов.

Как я уже говорил, все призраки, боги и духи любят наслаждаться ароматами.

Я долго голодал и теперь опьянел от запахов, наполнявших помещение.

Я осознавал собственное присутствие.

И медленно восстанавливал тело. Но по чьей воле? Кто приказывал мне? Как бы то ни было, происходящее доставляло мне удовольствие.

Ни одно слово древних заклинаний не слетело с моих губ. Тело мое становилось плотнее с каждой секундой. Все происходило так же, как в Нью-Йорке, когда я преследовал убийц. Я сознавал, что нахожусь в прекрасном теле, в теле, которое мне нравилось, хотя объяснить, что это значит, я тогда не мог.

Но теперь я знаю, что, становясь видимым, обретаю свое собственное тело, то, которым обладал при жизни.

Мое присутствие осталось незамеченным. Я спрятался за книжным шкафом и наблюдал.

Грегори Белкин остановился в центре комнаты, прямо под лампой, висевшей на старом, потертом шнуре. Что до старика, то он сидел за письменным столом и не мог разглядеть меня оттуда.

Стоявшая на столе лампа под зеленым абажуром излучала золотистый свет. На склоненной голове старика была маленькая кипа из черного шелка, какие носят ортодоксальные евреи.

Тщательно расчесанные белоснежные волосы и борода старика выглядели безупречно. Длинные пейсы красиво обрамляли лицо. И хотя сквозь поредевшую шевелюру на голове просвечивала розовая кожа, длинная борода по-прежнему оставалась густой.

На полках вдоль стен я увидел книги на иврите, арабском, арамейском, латинском, греческом и немецком языках и явственно ощутил запах пергамента и кожи. Я буквально погрузился в эти ароматы, и мне вдруг показалось, что глубоко запрятанное в памяти прошлое, все, что я так старался похоронить навеки, вот-вот оживет.

С первого взгляда я понял, что старик тоже не был моим повелителем.

Он даже не подозревал о моем присутствии и лишь пристально смотрел на молодого посетителя, высокого и сильного, который стоял сейчас перед ним в напряженной позе. Грегори Белкин стянул перчатки и аккуратно положил их в правый карман пальто, а затем похлопал по левому, где, как я знал, лежал пистолет — маленькое, но смертоносное оружие. Мне вдруг страстно захотелось услышать звук его выстрела. Однако он пришел сюда не для того, чтобы убивать.

Комната была заполнена книжными стеллажами. От старика меня отделяло несколько рядов, но просветы над корешками позволяли все отчетливо видеть. Я наслаждался благовонными ароматами, запахами железа, золота и чернил.

«Здесь вполне мог бы находиться мой прах», — мелькнула в голове мысль.

Старик снял очки в простой и хрупкой серебряной оправе и еще пристальнее посмотрел на посетителя, однако не поднялся с места.

Глаза у старика были необыкновенно светлыми — мне всегда нравились такие чуть водянистые, живые глаза, — но маленькими, утратившими прежний блеск и остроту зрения, что, впрочем, неудивительно, если принять во внимание глубокие морщины, избороздившие лицо.

«Учти, ты делаешься все сильнее и почти обрел видимую форму», — промелькнуло у меня в голове.

Лицо молодого посетителя я не мог как следует разглядеть, поскольку, опасаясь быть замеченным, отошел еще дальше влево и теперь, вполне восстановив плотский облик, прятался за стеллажом и прикидывал, кто из нас выше. Его черное пальто со швом посередине спины намокло под дождем. Черные вьющиеся волосы лежали на повязанном вокруг шеи белоснежном шелковом шарфе, великолепном, как и тот, который, умирая, сжимала она: что, если он до сих пор висит там, где ее убили? Интересно, имел ли ее предсмертный жест какое-то значение, даже если сама она этого не сознавала? Шарф, к которому тянулась ее рука, был черным, блестящим, расшитым бисером… Впрочем, я, кажется, об этом уже говорил.

А теперь прояви терпение и позволь мне вернуться к тем двоим.

Старик заговорил на идише.

«Ты убил собственную дочь», — сказал он.

Столь прямое, брошенное без предисловий обвинение поразило меня. Любовь к ней жгла сердце и причиняла неимоверные муки, как будто она сама подошла и попросила: «Не забывай меня, Азриэль». Но только никогда, никогда не услышу я этих слов. Она приняла смерть со свойственной ей покорностью, а имя мое произнесла, словно удивляясь чуду.

О, как ужасно заново переживать мгновения ее гибели!

«Беги прочь, дух! — говорил мне внутренний голос. — Беги и забудь о них: и о смерти Эстер, и об обвинении, брошенном стариком, и об этой удивительной комнате с ее завораживающими цветами и запахами. Оставь их. Пусть они пробивают себе дорогу к лестнице на небеса без твоего участия. В конце концов, на пути в Шеол [36]души не нуждаются в помощи Служителя праха».

Но я не собирался уходить. Мне не терпелось узнать, что имел в виду старик.

Тот, что помоложе, лишь рассмеялся.

В его смехе не было непочтительности или презрения — так вымученно и зло смеялся человек, не желающий отвечать на подобное обвинение. Он небрежно отмахнулся и покачал головой.

Мне хотелось рассмотреть его со всех сторон, но было уже поздно, ибо я отлично сознавал, что стал совершенно видимым, ноги мои касаются пола, а пальцы скользят по корешкам книг. Поэтому я осторожно сдвинулся влево, еще старательнее прячась за стеллажом, чтобы старик меня не заметил. Впрочем, даже теперь он не показывал, что ощущает мое присутствие.

Тот, что помоложе, вздохнул.

«Ребе, — обратился он к старику на идише, который явно давался ему с трудом, — ну зачем, скажи, мне убивать дочь Рашели? Убивать своего единственного ребенка — Эстер, мою прекрасную Эстер?»

Голос его звучал искренне и твердо.

«Но ты сделал это, — проговорил старик на древнееврейском, и его сухие губы подрагивали от ненависти. — Ты нечестивый идолопоклонник и убийца, предавший смерти собственное дитя. Ты позволил жестоко расправиться с ней. Зло стало твоим спутником, ты сам источаешь его».