Последний вервольф - Глен Дункан Страница 62

Несмотря на яркую луну, телевизор назойливо мерцал и отбрасывал тени, в шоу рыдала молоденькая зеленоглазая блондинка, половину ее лица не было видно за большим пятном свернувшейся на экране крови.

Талулла обернулась ко мне. Уже близко. Чувствуешь?

Небо и земля перевернулись, и все его части запели в унисон: звезды сложились в созвездие волка, говоря, что нам не нужны никакие причины, есть только уверенность в самих себе, и эта мысль была словно протянутой рукой, которая вела в мир спокойствия. И ночь была тому подтверждением, и запах леса, и эта комната.

Мои возвышенные чувствования и сокровенный восторг совсем не отменяли того, что мы стояли, мокрые от крови, что Талулла выгнула спину, я обхватил ее груди, и она раздвинула ноги с лукавой улыбкой подчинения. Я думал, что действительно любил ее раньше, но любил только женщину. Сейчас передо мной стоял монстр, и этот монстр был великолепен. Я бросил на нее взгляд, полный благоговения, меня пробрала холодная дрожь, и я даже усомнился, что имею право прикоснуться к ней. Она заметила это и мысленно сказала: Я чувствую то же самое, видишь?

Этот вопрос снял последние сомнения. Секунда абсолютной гармонии — и я вошел в нее. Она закатила глаза в эротическом экстазе (мне на ум пришли строки Данте: «И с ним волчица, чье худое тело, / Казалось, все алчбы в себе несет; / Немало душ из-за нее скорбело») [46]— и вдруг наше соитие словно выдернуло нас из тел на миг, неизмеримо короткий и неизмеримо огромный, и мы слились будто с самим Богом, и не стало ни ее, ни меня, а остался лишь восторг, лишь песнь, зовущая к единству, без боли сжигающая все нити и замки, что связывают со страдающим материальным собой.

Блаженство.

Блаженство невозможно описать, ведь оно уничтожает твое эго, а если нет эго, некому чувствовать. Ты можешь рассказать только о его приближении и о том, что чувствуешь, когда оно прошло. Но когда достигаешь зенита — слова отпадают сами собой.

А потом наши души вернулись на землю, изменившиеся навсегда. Теперь ничто уже не важно. Я думал: долгих две сотни лет неведения, а теперь это. И всего лишь две сотни лет, чтобы это повторять.

Я люблю тебя, — стоило бы сказать в этот момент (жизнь Дрю тем временем угасала, как последние лучи заката). Усмиренные, переполненные нежностью, наслаждаясь границами своих огромных тел, лапами, зубами, мы терлись друг о друга носами, облизывали друг друга, обнюхивали, вдруг останавливались, смотрели в глаза и понимали, что созданы друг для друга, что мы святы, свят не только наш союз, но и мы сами, последние из рода на земле. Было так прекрасно знать это. Мы словно сами были маленькими богами, в чьих жилах текла неумолимая любовь к жизни. Мы смирились с жизнью, с самими собой и всем, что бы ни готовило будущее. И от этой легкости бытия хотелось смеяться.

Время неслось как сумасшедшее, часы проходили как мгновения. Я забыл про план. И непростительно пустил все на самотек. Неумолимая сила трахатьубиватьжрать затмила мою предусмотрительность и осторожность. «Топ-модель по-американски» сменилась «Утренними новостями». (Телеведущие разыгрывали стандартный комический дуэт папика-гольфиста с накладкой на голове и капризной двадцатилетней глупышки в «Л'Ореале». То, что мужик в парике трахает эту восковую девчонку, не вызывает порицания, пока в обоих есть необходимая доля скептицизма и умеренное негодование по поводу того, что творится в мире). Луна, словно застуканная спящей на посту, вдруг выглянула из-за облаков и принялась посылать на землю свое тепло, отдаваясь ноющим приливом крови к нижней части тела. Мы были как две большие беспомощные рыбины во время отлива, которых омывает огромное море и которым не устоять против его силы.

Мы как по команде отпрянули от того, что осталось от жертвы (а осталось там немного) и выскочили в открытую дверь, словно дрессированные псы в рекламе собачьего корма; потом через ограду балкона проскочили в таинственный лес, полный запахов предрассветной мглы. Мои перезапущенные внутренние часы говорили, что до захода луны осталось меньше часа.