Золотая кровь - Люциус Шепард Страница 51

– В основе обоих этих взглядов лежит одно и то же стремление к миру, одна и та же мечта о полной безмятежности. С одной стороны, она представляется незапятнанным белым сиянием, с другой – непроглядной тьмой. Но серьезных различий между этими двумя кажущимися полюсами немного. В сущности, вся разница между ними заключается в способе достижения мира. Наш способ, называемый злом, – пользоваться полной индивидуальной свободой и силой, решительная анархия, сдерживаемая лишь самыми условными ограничениями, и это самый гуманный путь, причиняющий наименьшую боль. С нами спорят: мол, это все так лишь потому, что нас не так много, как сторонников добра. На такие доводы я всегда отвечаю: нас никогда не будет столько же, сколько сейчас их, потому что мы не раздуваем свои ряды, мы отсеиваем слабых и наказываем тех, кто злоупотребляет властью. Так где же настоящее добро? Ответь мне. А где зло?

На веселом пути выбравших тьму, где пестуют свои желания и стараются обойтись без боли? Или на тропе бескорыстных войн и разрушений под благочестивое пение псалмов? Патриарх подошел к Бехайму.

– Секрет нашего преимущества, дитя мое, в том, что всем нам ни до чего и ни до кого нет дела. Нам все равно. И тебе, и Александре, и Агенору – любому из нашей Семьи. Ну да, иногда мы можем кем-то увлечься, и тогда, верно, мы любим своего избранника, и всем известно – это приятно, это наслаждение. Но это совсем не любовь в христианском смысле. Это игра, обман, одежды, под которыми мы прячем похоть и себялюбие. Главное – что нам наплевать на других, мы почти полностью поглощены собой, это-то и делает нас менее опасными и в конечном счете позволяет нам сострадать по-настоящему, а не так, как наши враги. Их испортила, свела с ума ханжеская погоня за фантомами: благородством, любовью к ближнему. По сравнению с их склонностью к резне во имя спасения наше безумие – целительное развлечение.

Весь двор, колыхаясь и трепеща, как будто снова потерял реальные очертания и на мгновение превратился в свой собственный смутный набросок, почти утонувший в серой мгле. Патриарх схватил Бехайма за рубашку и поднял, так что они теперь смотрели друг другу прямо в глаза.

– Зло, – грозно произнес он, как бы вызывая к жизни саму суть этого слова, – это не дьявольский маскарад, у него нет адского города-столицы. Зло, Мишель, – это лишь то, что ты есть, вещество твоей жизни. Это вкус крови, ощущение опустошенного тела, безвольно обмякшего у тебя на руках после того, как ты от него отобедал, а когда поднимешь голову – зрелище рябой луны, глядящей на тебя сверху, как мертвый бог, плывущий в темноте на фоне рогатой виселицы. Какое-то время ты можешь отрицать собственную природу, но в конце концов она возьмет свое. Сегодня ночью это уже началось. А если ты и дальше будешь отказываться от нее, бороться с ней, – он приблизился к самому лицу Бехайма и перешел на свирепый шепот, – мне это будет совсем не по душе! А это, дитя мое, самое худшее, что может тебя ждать. Я бы на твоем месте постарался этого избегнуть.

Он, вытянув руку, продолжал держать Бехайма на весу.

– А теперь ступай! Доведи до конца дело, которое я тебе поручил. А потом поразмысли над всем, что я тебе сегодня сказал.

Он оттолкнул Бехайма, и тот, не желая больше гневить Патриарха, быстро пошел к лестнице, спускавшейся в глубины замка. За его спиной раздался смех, мелодичный и звучный – совсем не похожий на человеческий, и когда лестница, которой он достиг, и каменные стены стали вдруг сливаться в сплошную серую массу, он без оглядки пошел дальше – ему не столько страшна была нереальность окружающего, сколько то, что он мог увидеть, обернувшись назад. Под ногами он по-прежнему чувствовал твердую опору, воздух стал холоднее, чем в палате Патриарха, но вместе с тем свежее. Наконец остатки очертаний действительности растворились, и его полностью окутал серый цвет. Он испытал приступ клаустрофобии, но не утратил решимости – ему придало сил то, что вместе со всем остальным затих смех. Так он шел несколько минут, но серое пространство не кончалось. Может быть, тут самое уместное – как раз запаниковать, а не сохранять самообладание? Пожалуй, трудно было бы найти более подходящее олицетворение зла, чем эта потерянность в серой мгле. А может быть, это очередная придумка Патриарха, эдакий наглядный урок? Но нет, вряд ли. Скорее всего, Патриарх уже занялся чем-то другим и забыл о том, что сделал с Бехаймом, вообще забыл о нем. Бросил его блуждать призраком в этой предельной пустоте. Это вполне возможно – главным, что Бехайм успел увидеть в Патриархе, было ослепительное, с сумасбродинкой, разрушение его личности. Но нет – фантазируя о его характере, он учел лишь его последнее, изящное обличье и забыл о том дьявольском отродье, каким он предстал вначале, о всемогущем обитателе Тайны. То существо, должно быть, помнит все. Оно может, конечно, притвориться забывшим – чтобы побольше вас напугать, но ему всегда так приятно кого-нибудь помучить, что никто не ускользнет от его умственной хватки – пусть тысячи душ будут одновременно подвешены над костром его величественного презрения.

Бехайм постарался выбросить из головы эти болезненные мысли и побрел дальше, постепенно сам сливаясь душой с безграничной серой пеленой вокруг. Если в его мозгу и оставалась хоть какая-то мысль, то это было что-то вроде унылого, примитивного напева, бессловесного ритма неудачи и тщеты, звучавшего в такт его шагам. Тело и сердце отяжелели, он обессилел физически и умственно, и когда наконец серая мгла стала рассеиваться и вдали мелькнули темные очертания сосен, какого-то холма, потом других холмов и он понял, что проник сквозь непостижимый, колдовской камень, из которого были сложены стены замка Банат, на самом деле прошел сквозь них, по сути став духом, и достиг того места, в котором ему положено было оказаться по долгу службы, он не почувствовал ни малейшего облегчения – лишь усталость и понимание, что начинается новый этап тяжелого испытания.